Георгий Холопов - Грозный год - 1919-й (Дилогия о С М Кирове - 1)

- А ты что, дома не живешь? - удивился Буйнакский.

- Нет. Некогда, Уллубий. Времени мало. Дни горячие!

В дверь постучали.

- Войдите! - крикнул Лещинский.

Буйнакский прошел к двери, раскрыл ее. На пороге с подносом в руке стояла медицинская сестра. Это была Кауфман.

- Разрешите накормить больного, - мило улыбаясь, потупив глаза, произнесла она, входя в палату.

- Не рановато ли? - Лещинский поморщился. Ему очень не хотелось расставаться с Кировым и Буйнакским.

- Пора, пора! - строго сказал Киров.

Все так же улыбаясь, сестра поставила поднос с обедом на подоконник, накрыла чистой, накрахмаленной салфеткой тумбочку, придвинула ее вплотную к кровати и очень умело разместила на ней и первое - пшенный суп, и второе - жареную рыбу с пшенной кашей, и тарелку с хлебом, и голубую розетку с кусочком сливочного масла.

- Ничего не забыто? - спросила она.

- Спасибо, Анна Семеновна, всего достаточно, - поблагодарил Лещинский.

- Кушайте, пока все горячее. На третье я вам принесу компот из сухих фруктов. - Кауфман взяла поднос и, раскланявшись, вышла из комнаты.

- Какая заботливая сестра! - Буйнакский был восхищен.

- Да, она ко мне проявляет большое внимание. Просто трогательно! И эту салфетку, и эту голубую розетку, уверен, она принесла из дома. Где их взять в госпитале? - Лещинский попробовал суп. - Отличный суп!

- Ну, не будем тебе мешать. - Киров помахал фуражкой. - И нам, пожалуй, время обедать.

И они вышли из палаты.

На улице Буйнакский сказал:

- До твоего прихода Оскар прочел мне отрывки из неоконченной поэмы. Тебе читал? Не думал, что он такой способный поэт.

- Отрывки эти я знаю. Пишет Оскар образно и лаконично. Но этого еще недостаточно, Уллубий, - ответил Киров. - Нужны большие человеческие характеры, большие страсти, когда человек берется писать о нашем грозном времени. Всего этого в написанных кусках пока нет. При серьезной работе вещь у него может получиться. Но для этого нашему Оскару надо как можно скорее избавиться от влияния символистов и вообще декадентов. Нельзя заумными образами писать эпическую поэму. Все это я ему высказал. Может быть, даже с излишней резкостью. Хотя, по правде сказать, мои познания в области поэзии более чем скромные. Я сужу о ней как рядовой читатель.

Буйнакский поверх пенсне посмотрел на Кирова:

- Ну, не такой уж рядовой! - И он рассмеялся.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В дежурной комнате Кауфман чуть не задохнулась от смеха.

Как долго она мучилась, чтобы узнать, кто этот таинственный больной по фамилии Лещинский. Сколько было догадок, предположений! Нигде не работает, а какой почет: отдельная палата, усиленное питание! Сам Киров навещает его через день!

Кто он?

Она подолгу простаивала у двери палаты, прислушиваясь то к бормотанию Лещинского, когда он бредил, то к песням, которые он пел, когда чувствовал себя лучше и пытался ходить по палате. Пел он много и хорошо. Любил романсы. Часто по-французски пел песни Беранже.

Кто он?

Разгадка наступила неожиданно, сегодня, когда к Лещинскому пришел Уллубий Буйнакский. Кауфман не раз видела Буйнакского в Военном комиссариате, когда он проездом в Царицын готовил в Астрахани транспорт оружия для Дагестана. "Но ведь это было в июле прошлого года, перед августовским мятежом, - думала она. - Как же он вновь очутился в Астрахани, когда Дагестан отрезан от России армией Деникина? Что может быть общего между Буйнакским и Лещинским?.."

Она взяла поднос с обедом и встала у двери палаты. Это - на всякий случай, оправдание хорошее: не решается войти к больному, у больного посетитель, они о чем-то разговаривают и спорят. Так она подслушала весь разговор Буйнакского с Лещинским.

Когда Кауфман увидела в окно Кирова, она ушла в дежурную комнату сестер, дождалась, когда он пройдет в палату, снова взяла поднос и встала у двери. Сомнений больше не могло быть: Лещинский - подпольный работник, вместе с Буйнакским он собирается в Дагестан.

В седьмом часу вечера Кауфман пришла домой. Ее ждала записка от мадам Сильвии. Кауфман приглашали на лото. Она обрадовалась и тут же стала переодеваться.

Муж, придя с работы, готовил в кухне обед. Две дочери - одна одиннадцати, другая тринадцати лет - мыли посуду.

- Может быть, сегодня побудешь дома? - спросил муж.

- Нет, мне надо идти по срочному делу, - ответила Кауфман.

- Интересно, когда у тебя закончатся эти "срочные дела"?..

- Опять недовольны! - возмутилась Кауфман. - И чем вы недовольны? Другие мечтают о куске хлеба - у вас есть даже икра! - Она с презрением посмотрела на мужа. - Что вам еще надо, что?

- Внимание к дому, к детям, - сдерживая гнев, сказал муж.

- Этого у меня не было, нет и не будет! - закричала она. - Вы понимаете - нет, нет, нет! - Она разрыдалась.

Девочки переглянулись и с сожалением посмотрели на мать. Она для них была словно чужая.

- И зачем люди женятся? Обзаводятся семьей? - сквозь всхлипывания говорила Кауфман. - Прислуживай мужу и детям, вечно заботься, стирай, стряпай для них... Тоска! А если я рождена не для этого, а для других дел? Более высоких и значительных?..

- Не надо было выходить замуж! - уже спокойно сказал муж.

- Ну, сделала глупость, так вы что, всю жизнь за это меня будете казнить?

- Нет. Мы уйдем от тебя. Казни себя сама. - Он кивнул дочерям, и они вышли из кухни...

Через некоторое время, забыв о семейной ссоре, в самом хорошем расположении духа Кауфман шла по Московской. У губкома навстречу ей попался помощник коменданта гарнизона Иван Бондарев, известный в Астрахани как человек особого "ндрава". Он шел из ревкома. Бондарев отличался тем, что никогда не здоровался первым. Увидев помощника коменданта гарнизона, Кауфман весело приветствовала его.

- Добрый вечер, - хмуро ответил Бондарев.

- Что невесел? Что могло случиться с начальником? - с наигранной тревогой в голосе спросила Кауфман и взяла Бондарева под руку. - Проводи до угла.

Они были друзьями. Кауфман всегда называла его "начальником", а это льстило его самолюбию.

- Начальником!.. Этого начальника ни во что не ставят, отменяют его законные действия и поступки. Вот сейчас, например, иду на свидание с проклятыми артистами театра. Надо вернуть им занавес и всякую там бутафорию. Муторно на душе, Кауфман, так бы и запил с горя.

Кауфман ничего не поняла из слов Бондарева, и ему пришлось коротко рассказать всю неприятную историю с театром.

- Я и не знала, что с тобой такое несчастье! - с той же наигранной тревогой в голосе сказала сестра. - Боюсь, что это цветочки, ягодки будут впереди.

- Я тоже так соображаю, - сказал Бондарев. - Но меня не проведешь. Бондарев - истинный пролетарий, потомственный бондарь. Вот, потрогай мозоли!.. Отец мой был бондарем, дед и прадед тоже. Мы бондарева рода, Кауфман!