Сергей Хрущев - Никита Хрущев

Андрей Андреевич никак не отреагировал на эту трагическую реплику, дверь за ним беззвучно затворилась.

Я взглянул на отца.

Он прямо-таки ликовал, реакция Лидии Дмитриевны свидетельствовала, что речь удалась.

На следующий день мы приехали в Сан-Франциско. Наших хозяев, казалось, подменили: лица дружелюбны, ни одного обидного слова мы не услышали.

Настроение Джорджа Кристофера, мэра Сан-Франциско, совпадало с мнением государственного департамента - гостей надо принять приветливо. Словом, и дальше, до конца поездки, отношение к высокому гостю было самое уважительное.

Лед растаял уже на вокзале. Отец вышел из вагона настороженный - мало ли что еще придумают американцы? После вчерашнего происшествия он никак не мог успокоиться. Заметив, что гость не в лучшем настроении, Кристофер решил взять быка за рога. Пожав руку отцу, он подчеркнуто внимательно огляделся и без улыбки спросил: "А где ваш босс, господин председатель?" Отец удивленно вскинул на него глаза. Широко улыбаясь, Кристофер, указывая на стоящую поодаль свою жену, она держала большой букет роз в руках, продолжил: "Мой босс ожидает вашего. Ведь мы только притворяемся важными шишками, вся власть в их руках".

Отец расплылся в улыбке. В этот момент в дверях вагона показалась мама. Дальше все шло как по писаному.

С того памятного дня и возникла взаимная симпатия у Хрущева и Кристофера. Они обменивались поздравлениями к праздникам, сувенирами. Не изменилось его отношение к отцу и после отставки.

Когда мы встретились в "Национале", господин Кристофер тепло вспоминая об отце, очень сожалел, что не смог попасть на похороны, передал свои соболезнования нашей семье. На всю жизнь я сохранил теплые воспоминания о сердечности мэра Сан-Франциско. Авторучку, которую он так и не успел подарить отцу, я храню как знак дружбы между этими двумя людьми, между нашими странами...

Вскоре после смерти отца маму переселили в Жуковку - совминовский дачный поселок неподалеку от Петрово-Дальнего. Там среди других пенсионеров она провела остаток своей жизни.

Во второй половине семидесятых годов я стал убеждать ее записать свои воспоминания. Она долго сопротивлялась, потом начала писать, бросила, опять начала. Память уже подводила ее, многие события слились воедино. Часть своих записей она отдала мне, часть после ее смерти в 1984 году попали к моей сестре Раде. В записках мамы факты, на мой взгляд, верны, но временн?е границы стерлись. Из-за этого получается серьезная путаница. Например, она пишет, что инфаркт у отца случился после его разговора с Кириленко, хотя разговор состоялся в апреле 1968 года, а инфаркт произошел 29 мая 1970 года. Есть и другие неточности.

Мама похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с отцом. В последние годы, когда ноги совсем отказывались ей служить, она редко посещала его могилу, всего два-три раза в году. "Похорони меня здесь", - просила она, показывая на место под посаженными мною березами.

Честно говоря, я не надеялся, что это получится.

К тому времени проблема захоронения на Новодевичьем кладбище еще более усложнилась. Требовалось специальное решение Секретариата ЦК. Максимум, на что я позволял себе надеяться, - это захоронение урны в могилу отца.

Помог случай. В момент ее смерти, 9 августа 1984 года, Черненко был в отпуске, и в Москве "на хозяйстве" находился Михаил Сергеевич Горбачев. На просьбу о захоронении мамы рядом с отцом, с которой я обратился к управляющему делами ЦК КПСС Н.Е.Кручине, через полтора часа был дан положительный ответ.

Глава VI

ПАМЯТНИК

В первый раз я подумал о памятнике в день похорон по дороге на кладбище. Мысль прочно засела в голове. После похорон мы оказались в одной машине с Вадимом Труниным, и я спросил его мнение. Он, долго не раздумывая, сказал, что единственный скульптор, о котором стоило бы говорить, - Эрнст Неизвестный.

О Неизвестном я тогда почти ничего не знал. Мой мир был миром ракет, спутников, удачных и аварийных пусков. Конечно, и до меня докатывались отзвуки скандала в Манеже, где отец громил "абстракционистов" и другие, как тогда говорили, "проникающие с Запада идеологически диверсионные" направления современного искусства. Но эти шумные баталии меня не слишком интересовали. Я только пытался понять, кто прав. Привычное - "отец прав" - не складывалось: хотя в его словах была обычная сила убеждения, но они почему-то не убеждали.

Как это случается с сильными натурами, отец, казалось, сам ощущал слабость своей позиции и от этого становился еще резче и непримиримее. Я присутствовал однажды при разговоре о фильме "Застава Ильича" режиссера Марлена Хуциева. Весь стиль, агрессивность этого разбора произвели на меня тягостное впечатление, которое я помню и по сей день.

По дороге домой (заседание проходило в Доме приемов на Воробьевском шоссе, мы жили рядом, за забором) я возражал отцу, мне казалось, что ничего антисоветского в фильме нет, более того, он именно советский и одновременно высококачественный. Отец промолчал.

На следующий день разбор "Заставы Ильича" продолжился. Взяв слово, отец посетовал, что идеологическая борьба идет в трудных условиях и даже дома он не всегда встречает понимание.

- Вчера Сергей, мой сын, убеждал меня, что в своем отношении к этому фильму мы не правы, - заявил отец и, оглядев темноту зала, спросил: Правильно?

Я сидел в задних рядах. Пришлось встать.

- Так, верно, фильм хороший, - заикаясь от волнения, произнес я. Это был мой первый опыт участия в столь большом собрании.

Однако мое заступничество только подлило масла в огонь, ораторы один за другим клеймили режиссера за идеологическую недозрелость. Фильм пришлось переделать, лучшие куски вырезать, он получил новое название "Нам двадцать лет".

Через много лет на презентации в Москве воспоминаний отца Марлен сказал, что я оказался единственным его защитником не только в том зале, но и вообще в Москве. Не скрою, мне было это приятно услышать.

Постепенно я все более убеждался, что отец трагически ошибается, теряет свой авторитет. Однако сделать что-нибудь было далеко не просто. Нужно было выбрать момент, осторожно высказать ему свое мнение, попытаться убедить его во вредности столь безапелляционных суждений. В конце концов он должен понять, что бьет по своим политическим союзникам, по тем, кто поддерживает его дело. Ведь именно по личному указанию отца напечатали "Наследников Сталина" Евтушенко, "Теркина на том свете" Твардовского, "Синюю тетрадь" Казакевича.

Я помню его препирательство с Сусловым, который считал, что упоминание имени Зиновьева в книге Казакевича недопустимо. Отец, добродушно посмеиваясь, возражал ему, что ведь это все именно так и было. "Вы что, хотите, чтобы в Разливе Ильич обращался к Зиновьеву не по имени? Как он с ним должен разговаривать? Нельзя же переделывать историю", - втолковывал он Суслову.