АНРИ ВАЛЛОН - История рабства в античном мире. Греция. Рим

Но господа не считались даже с самыми необходимыми требованиями; иногда они доставляли своим рабам некоторые облегчения, которые им или ничего не стоили или, наоборот, приносили даже выгоду. Господину ничего не стоило обращаться с хорошими рабами с известной фамильярностью, беседовать с ними об их занятиях, спрашивать совета у наиболее способных, чтобы заставить их еще больше стараться и развивать свои способности, или, наконец, облегчать хорошими словами бремя их вечного труда. Так поступал и советовал другим поступать Колумелла. Но следует сказать, что испанец Колумелла во всем, что касалось рабов, придерживался школы Ксенофонта, Варрон же – школы Аристотеля. Настоящий римлянин – это Катон. Правда, Катон в начале своей карьеры разделял грубую пищу своих рабов, как он разделял и их труд: это был обычай древних римлян; он иногда заставлял свою жену кормить грудью их детей, чтобы они вместе с молоком всосали и любовь к семье. Но ему чужда была обходительность обращения, так же как и ласковость речей. Что касается поблажек, то он признавал только такие, которые, улучшая реальное благосостояние рабов, в то же время обещали не меньшие выгоды и прибыли господину. Я имею в виду брак и пекулий.

Брак, за которым закон, как мы уже видели, не признавал ни законной силы, ни прав, разрешался рабам только как милость, и, однако, принимая во внимание простые условия деревенской жизни, это не могло быть тяжелой жертвой со стороны господина Катон, Варрон и Колумелла особенно рекомендовали вступление в брак фермеру. Катон запрещал другим вступать в брак лишь для того, чтобы извлечь позорную выгоду из тех временных связей, которые он допускал за известную плату. Колумелла полагал, что дети раба являлись достаточным вознаграждением. И он советовал поощрять плодовитость матерей предоставлением им свободного времени и даже свободы. Эти связи и их плоды представляли еще и другие выгоды, уже отмеченные Аристотелем. Благодаря им между господином и рабом возникали многочисленные узы, появлялась гарантия хорошего поведения и залог верности На этом-то основании и Варрон, особенно рекомен дуя вступление в брак для некоторых разрядов рабов считает его допустимым, по-видимому, и в более ши роких масштабах, по примеру рабов в Эпире. Поэтому то, несмотря на непризнание их законом, с родственными связями рабов обычно считались. Им разрешали самовольно называться именами, которые применялись для лиц свободного состояния и на которые по закону они не имели права претендовать; им давали эти имена на сцене, их признавали и на юридическом языке, но только их имена, а не вытекавшие из них последствия; их с почтением обозначали на священных надгробных надписях, взывая к манам. Следы всего этого сохранились на камнях тех памятников, которые, пользуясь снисходительностью своих господ, они воздвигали друг другу после смерти.

То же самое наблюдается и по отношению к пекулию, который мы, согласно закону, определили как часть имущества господина, предоставленную в специальное пользование раба. Это было одним из средств поощрения способностей и старательности раба: ловкости охотника, бдительности пастуха. Первому давали небольшое вознаграждение за каждую штуку принесенной им домой дичи, второму – несколько овец из его стада. На это намекает в двух местах Плавт, и Варрон в свою очередь советует разрешить лучшим рабам пасти на господских угодьях несколько голов скота, составляющих их пекулий. Но нередко пекулий был исключительно плодом сбережений самого раба, сбережений за счет единственной, казалось бы, принадлежащей ему вещи: я имею в виду его пищу, его паек. Это то, что он откладывал грош за грошом, то, что он крал, так сказать, у самого себя, заглушая свой голод; это, наконец, то, что он отнимал от своего отдыха благодаря чрезмерной работе, превозмогая усталость. Итак, пекулий составлялся как бы из незначительного излишка. Его собирали в надежде утаить его, так сказать, изъять из совокупности всего имущества господина. Казалось бы, что это можно было сделать без всякого вреда и ущерба для господина. Однако дело обстояло не так. Пекулий, хотя бы он был составлен из пота и крови самого раба, все же принадлежал господину, и если первый и сохранял за собой право пользования, то второй имел на него право собственности, собственности абсолютной. Несмотря на то, что обычно пользование пекулием милостиво предоставлялось рабу, господин во всякое время мог всецело располагать им. Поэтому он не упускал случая поощрять его накопление рассчитанно бережным к нему отношением. Пекулий в глазах господина являлся как бы мерилом нравственного достоинства самого раба. Обладание им считалось почти добродетелью, и у римлян существовало название для того, кто обладал этим драгоценным качеством:

Рабу, который делен и зажиточен.

Тот, кто не имел пекулия, считался в буквальном смысле бездельником. Одним этим словом передается смысл стихов, где хозяин из комедии «Жребий» говорит о другом:

Оловянного гроша нет за душой у подлого.

Таким образом, рабы приобрели для себя основы уважения, укрепившиеся благодаря заинтересованности господ. В самом деле, пекулий, даже в том случае если господин обещал принять его по заранее условленной таксе как плату за свободу, имел для него большую ценность. Это был как бы новый капитал, связанный с личностью раба, но отличный от его природы и тем самым отделимый. Раб оставлял в руках господина как бы залог своей верности. Он от своего имени как бы страховал в его пользу свою жизнь от всяких случайностей, ожидавших его каждый день, не считая все те взыскания, которые в интересах господина отодвигали срок, назначенный для выкупа раба, не принимая также во внимание отсутствие договора. Ведь господин, как мы уже говорили, не мог брать на себя никаких законных обязательств по отношению к рабу. Это было делом совести, и прошло много времени, прежде чем закон стал считаться с ними при судебных разбирательствах.

Но в этом, однако, заключается вся хорошая сторона рабского положения. Взамен свободы они находили под крышей господина все необходимое для существования: хлеб, одежду, жилище и кое-что из того, что услаждает жизнь и делает ее более приятной, – видимость брака и собственности, а после смерти рабам, равно как и вольноотпущенникам, иногда отводили место в семейных гробницах или в колумбариях, если только они с согласия господина не были причислены к какому-нибудь погребальному братству. Но не следует ли это отчасти объяснить тем тщеславием, которое любило выставлять их напоказ, как живых, так и мертвых? Что же касается этой двойной милости, разрешавшей им иметь пекулий и вступать в брак, то не забудем, что им было предоставлено только право пользования, всегда зависящее от произвола и потому могущее быть всегда отмененным. Жены и пекулий могли быть у них отобраны так же легко, как и даны; дети им не принадлежали. Что же касается самого необходимого, то могли ли они быть уверены в том, что всегда будут обеспечены им, лишь потому что Катон и другие авторы давали такие советы? Сколько было и таких, которые считали возможным превзойти советы самого Катона, чтобы тем глубже проникнуться его духом и усовершенствовать его хозяйственную систему, еще больше сократив свои расходы, не говоря уже о скрягах, не считавших за несправедливость питать рабов так, как они питались сами.