Александр Арсаньев - Продолжение путешествия (Бабушкин сундук - 2)

Сразу же скажу, что не прошло и дня, как у меня появился серьезный повод пожалеть о своем поступке. Не сожги я этого письма, обстоятельства наверняка сложились бы иначе. Но, как говорят, что ни делается - все к лучшему, хотя человек не всегда в состоянии это осознать. Иными словами пути Господни неисповедимы. Но обо всем по порядку.

Я собиралась изучить кое-какие бумаги своего мужа, чтобы подтвердить или опровергнуть некоторые из своих последних соображений о проведенном мною расследовании. Но не успела изучить содержимое и одной папки, как вновь услышала на лестнице шум шагов. Притом, что голоса Анюты я не услышала. И это меня насторожило. Привыкшая к бескрайним деревенским просторам, она еще не обрела городской привычки сдерживать громкость льющихся из здоровой грудной клетки звуков. А, следовательно, с ней что-то сделали.

Мне потребовалось две секунды, чтобы сорвать со стены заряженное ружье и направить его ствол в сторону входной двери. Сердце в очередной раз запрыгало в моей груди, как раненный заяц. Дверь открылась... И я опустила ружье.

***

Рис.16. Катенька с ружьем в руках. Неотразимая и героическая (автопортрет).

***

Можете понять мое недоумение. Я ожидала увидеть какую-нибудь бандитскую рожу, в крайнем случае - бесстыжую физиономию самой Люси, но это было другое... лицо. И не могу сказать, что его вид доставил мне радость.

Это был Михаил Федорович, главный следователь полицейского управления, занявший эту должность сразу же после смерти моего мужа.

До недавнего времени я относилась к этой личности довольно спокойно, если не сказать безразлично, поскольку практически не знала ее. Но первая же наша в недавнем прошлом встреча сделала нас настоящими врагами. Я во всяком случае, считала его таковым. Поскольку Михаил Федорович... лучше буду называть его по фамилии, так как с недавних пор мысленно называла его именно так. Имя и отчество предполагают либо уважение, либо просто добрые чувства, а ни того, ни другого я к этому человеку не испытывала. Фамилия его была Алсуфьев. Так вот, этот самый господин Алсуфьев в тот день не только позволил себе при общении со мной недопустимый тон и грязные намеки, но впрямую обвинил в убийстве Павла Синицына. И не скрывал разочарования, когда вынужден был меня отпустить, так как абсурдность его обвинений стала очевидна. Очевидна для каждого, но, видимо, не для него.

Впрочем, я довольно подробно описываю эту нашу встречу в предыдущем романе. И не имею никакого желания снова воспроизводить ее. Скажу только, что глумливая улыбка бывшего подчиненного моего мужа не обещала мне ничего хорошего.

- Чем обязана? - спросила я его ледяным тоном, заметив, что несколько сопровождавших его мужчин остались за дверью. Сам же Михаил Федорович, свежий и гладко выбритый, в безукоризненно белых перчатках, не только вошел в гостиную, как к себе домой, но уже уселся в любимое кресло Александра, уронив на пол салфетку и не потрудившись ее поднять.

Ответил он не сразу. Наверное, этого момента он ждал давно и теперь собирался получить от него максимум удовольствия.

Я не желала повторять вопроса и осталась стоять в дверях.

Проследив направление его лучезарного взгляда, я только теперь вспомнила о том, что в моих руках было ружье. Это в данных обстоятельствах выглядело довольно глупо, хотя, не скрою, без всякого сожаления разрядила бы его в эту наглую физиономию.

Разумеется, я преувеличиваю, но, Боже мой, как он в эту минуту был мне ненавистен!

***

Рис.17. Омерзительно ухоженный и наглый, смахивающий на педераста Алсуфьев. А может быть серия набросков-кадров. "Многоликий Алсуфьев".

***

Стараясь выглядеть как можно невозмутимее, я прошла к противоположной стене и вернула оружие на его законное место.

- Так-то оно лучше, Катерина Лексевна, - паясничая, промолвил он с мерзким акцентом. Мое отчество прозвучало в его устах как "Ляксевна". Таким немудреным способом он выражал мне свое презрение.

И несмотря на очевидность происходящего, я терялась в догадках, что же это все может означать. Мой нежданный гость вошел как воплощенное воздаяние за грехи, лучше сказать, за преступление.

"Только в каком же преступлении он собирался обвинить меня на этот раз? - размышляла я. - Неужели снова в убийстве Павла Синицына?"

Это предположение показалось мне совершенно абсурдным. Вина Люси была очевидна. Более того, сама преступница не отрицала ее, находясь под стражей в Хвалынске.

"Что же изменилось с тех пор? С тех пор, когда она исчезла из своей камеры?"

- Как веревочке не виться... - проворковал в это время Алсуфьев, тем самым прервав мои размышления. - Как видно, у нас с вами, милостивая государыня, на роду написано, тэк скэзать, более близкое знакомство. И, если мне не изменяет память, а ведь так оно и есть, не правда ли, я вас об этом предупреждал.

Я еле сдерживала себя, чтобы не наговорить ему гадостей. А искушение было так велико, и так отвратителен он был в своем самолюбовании. Но чем дольше я молчала, тем менее широкой была его улыбка. И, наконец, она исчезла совсем.

- Надо ли говорить, зачем я в этот поздний час пришел к вам в дом? уже с откровенной ненавистью спросил он.

- Я полагаю, с этого нужно было начать, - как можно спокойнее заметила я. И эти слова снова вызвали тень улыбки на его губах.

- Кому другому - разумеется... Но вам-то Катерина Лексевна, как бывшей жене главного следователя. Вам разве нужно это объяснять. Полно. Не теряйте времени. А лучше поспешите одеться.

- Вы желаете, чтобы я отправилась с вами?

- Учитываю конечный пункт вашего путешествия - вряд ли, - хохотнул он, брызнув слюнкой, став уже совершенно омерзительным.

В эту минуту он напомнил мне прыщавого гимназиста. Попадаются среди них такие "хохотунчики", поводом для смеха для них становится обычно что-нибудь неприличное. Ничто иное для их убогого чувства юмора недоступно, а тут они просто из себя выходят, до красноты и вонючего пота. Хотя нет, это теперь он мне таким вспоминается. В то далекое время я еще не встречалась ни с чем подобным. И сравнить мне его манеры было не с чем.

- Что вы имеете в виду? - спросила я.

- Как и предполагалось - в тюрьму-с, - вытянул он губы словно для поцелуя.

- Вы бредите, - прервала я этот его неприличный жест.

- Это вы бредите, - брызгая слюной, взвизгнул он. - Потрудитесь выбирать выражения. А не то - прикажу вас связать и доставить в камеру как...

Что-то наподобие желваков появилось на его холеных щечках. Видимо, он собирался выплюнуть мне в лицо что-то совершенно мерзкое, но удержался и перешел на официальный, безукоризненно вежливый тон, как бы подчеркивая этим свою беспристрастность:

- Соблаговолите одеться и не испытывайте моего терпения.