Р Иванов-Разумник - Тюрьмы и ссылки

В следовательском коридоре больно задела меня одна сценка: молоденькая девушка типа комсомолки уходила с допроса, поддерживаемая под руку "дежурной" - сама она идти не могла. Останавливаясь на каждом шагу и захлебываясь слезами, она бессильно ударяла кулачками в стену и недоуменно вскрикивала: "за что? за что?" Ее увели. Взволнованный этой сценой, я, вернувшись в камеру, рассказал Михайлову о виденном. Не забуду, как изумило меня его поведение: он стал весело хихикать, как будто бы я рассказал ему очень забавный случай. Подумалось: неужели же это типично для современной молодежи?

Как это часто бывает - ответ явился сам собою через несколько дней. 10-го марта Михайлов был увезен для дальнейших допросов в Москву, а через четверть часа после его ухода ко мне был переведен из другой камеры (где сидело трое) новый сожитель - тоже молодой человек, тоже кончающий студент (гидротехник), некто Анатолий Иванов, представлявший решительно во всем полный контраст с первым моим соседом. Насколько тот был мрачным и озлобленным, настолько же этот оказался веселым и жизнерадостным. Насколько тот был ниже элементарного этического уровня, настолько этому далеко не были чужды основные этические запросы. И даже в мелочах: хотя оба они происходили из одного и того же социального слоя (отец первого - доктор, второго - юрисконсульт), но насколько первый был неотёсан и "невоспитан", настолько второй был даже изысканно вежлив и церемонен. В шутку я прозвал его "графом", а за веселость и юмор - пародируя Островского - "комиком ХХ-го столетия". С этим "графом" мы прожили без малого два месяца - на этот раз уже до моего отбытия в Москву в начале мая.

"Граф" попал в ДПЗ, за месяц до меня, по обвинению в организации "ССС", что означает - "Союз социалистического студенчества". Это было для {109} меня, конечно, понятнее "Общества русских фашистов", но что было еще приятнее - так это серьезные нравственные запросы, стоявшие перед юношей. Начитан он был не больше первого (и это, по-видимому, общее свойство всего современного "молодого поколения"), но в то время как первый уже достиг полной истины и не искал больше ничего, второй был весь в поисках "системы социальной этики", но беспомощно не знал, куда же за ней обратиться. Тут бы мне, "главному идеологу народничества" (по любезному утверждению следователя), и завербовать себе еще одного "последователя", но я сделал другое - подвел юношу к истокам более крайней этической и социальной системы: выписал из тюремной библиотеки сочинения Льва Толстого. Юноша часами читал мне вслух (вполголоса, конечно) "Так что же нам делать?" и другие подобные произведения Толстого, вдумчиво разбираясь в прочитанном, то не соглашаясь, то восторгаясь. А когда он требовал моего суждения, то никогда его не получал: дойди своим умом! Не думаю, чтобы я сделал из него "толстовца", но полагаю, что посодействовал ему кое в чем разобраться и указал пути дальнейших поисков в области свободной мысли. Оставил я его во всяком случае в период еще не изжитого увлечения Толстым. - На Пасху (она была 16-го апреля) мы сделали друг другу съедобные подарки (из очередных передач), а, кроме того, обменялись поздравительными стихами. До сих пор помню мои вирши:

Анатолия Иванова

Посадили в каземат;

В нем он бродит в роде пьяного

Свету божьему не рад.

Но привычка - дело знатное:

И полгода не прошло

У сидельца казематного

Прояснилося чело.

{110}

Уж не бродит он по камере,

Хныча жалкие слова,

И душою так и замер он

Весь ушел в Толстого Льва.

Вряд ли ушел надолго и окончательно, но мне приятно было видеть, что в современном поколении есть не только нашедшие или принявшие на веру, но и упорно ищущие социально-этических путей. Второй мой сокамерник был приятным ответом на довольно грустный вопрос, каким был мой сокамерник первый.

VI.

Пора, однако, возвратиться к "делу". Проведя без сна юбилейную ночь с 2-го на 3-ье февраля, просидев потом с шести утра до двух часов дня в камере "два на два шага", где невозможно было заснуть, поужинав (первая еда за целые сутки) в камере No 7, я не без удовольствия услышал вечерний возглас "спать!". Но не успел заснуть, как раздался грохот двери и не весьма приятный для сонного человека новый возглас: "К следователю! Одевайтесь!"

Два следователя, Бузников и Лазарь Коган, ждали меня в самой большой комнате из следовательских, в кабинете начальника ДПЗ, - вероятно, ради почета и "глубокого уважения". Я имел удовольствие просидеть с ними в этой парадной комнате до 5-ти часов утра, после чего мог вернуться в свою камеру и заснуть на часок-другой до возгласа "вставать!". Особоуполномоченный Бузников, он же следователь, производивший у меня обыск, надо полагать прекрасно выспался днем, мне же пришлось проводить вторую бессонную ночь подряд. Тут я понял, почему все допросы ГПУ происходят по ночам: игра на утомлении и нервах допрашиваемых. Такое юбилейное чествование производилось, разумеется, намеренно; {111} но, к слову спросить, как же было дело с "академиком Платоновым"? И его тоже засадили, без всякой еды, на восемь часов в камеру "два на два", и тоже не давали спать двое суток подряд? Этот шутливый рефрен "академик Платонов" - стал сопровождать меня впредь во все время тюремного сидения, начиная как раз с этого первого "допроса", ибо именно на нем следователи заявили о своем "глубоком уважении" ко мне и предложили мне такой тюремный режим, которым пользовался "академик Платонов". Чувствительно благодарен, пользоваться благами такого режима не желаю, но отчего было, без всяких вопросов и предложений, не избавить писателя, достигшего тридцатилетия литературной деятельности, от слишком подчеркнутых юбилейных чествований?

Особоуполномоченный секретно-политического отдела Бузников и следователь Лазарь Коган - молодые люди, которым в совокупности вряд ли больше лет, чем мне. Они вполне корректны и вежливы (бывает при допросах и диаметрально противоположное обращение), вполне осведомлены в своей специальности программах разных партий, оттенках политических разногласий; гораздо менее знакомы с историей мысли, - оба твердо убеждены, что Чернышевский был "марксист"; наконец - совсем беспомощны в вопросах философских, о которых, однако, пробовали говорить со мной в эту ночь. Вопросы были наивны, что возбуждало лишь улыбку. Так например, один из следователей спросил меня разделяю ли я "философское учение", изложенное в Х-м томе собраний сочинений Ленина? А на мой отрицательный ответ - сделал заключение: "значит вы идеалист, а не материалист?" Когда же я ответил, что я - не метафизик, а материализм и идеализм одинаково метафизические течения, то этот элементарный ответ оказался для обоих следователей настолько непонятным, что впредь они уже не возобновляли бесед со мной на подобные темы.