Филипп Эрланже - Диана де Пуатье

Впрочем, окончательный разрыв произошел лишь в июне.

Слишком совестливый адмирал де Брион не воспользовался этой передышкой, чтобы атаковать Миланскую область. Вслед за этим он окончательно впал в немилость. С севера и с юга Франции угрожали многочисленные имперские войска, и в этой тяжелейшей ситуации отсутствовал полководец.

Король, к которому в голову решения часто приходили внезапно, «импульсами», вновь обратился к Монморанси. Спрячется ли главный распорядитель под покровом своих убеждений? Грубый внешне, этот образцовый придворный обладал гибким умом, и ради того, чтобы вновь обрести свое могущество, он без колебаний согласился вести ненавистную ему войну.

Каждый из них поприветствовал новое рождение своей звезды удачи, но Монморанси не забывал о том, кто были его настоящие друзья. Госпожа де Брезе не предала дружбы, даже когда все придворные без исключения, во главе с дофином, осыпали ее упреками. Такое поведение особенно похвально для дамы, которая никогда еще не допускала промахов. Ее верность к тем, кто разделял с ней ужин в Ане, кто воспитывался под покровительством Сенешаля, могла бы стать ее уязвимым местом. Но для Дианы, родившейся под счастливой звездой, она послужила трамплином. Когда она приехала в Лион, где взволнованные придворные ожидали новостей, к ней относились самым благосклонным образом.

В июле Монморанси назначили командующим, а Карл Пятый во главе пятидесятитысячного отряда перешел через Альпы. Как можно было остановить подобное нашествие? Рыцарские безумства и безудержная отвага в Павии остались в прошлом. Несмотря на то, что Монморанси часто впадал в ярость, изрыгал ругательства, был жесток, он все тщательно, благоразумно продумывал — льстецы называли его Фабием Осмотрительным.

Фабий решил стянуть все силы в большой укрепленный лагерь и дать императору возможность поиграть в завоевателя до тех пор, пока голод не застанет его врасплох. Последовать этому плану значило обречь Прованс, который и так был уже практически завоеван, на полное опустошение, но даже такая жестокость не могла заставить дрогнуть сердце Монморанси. Предшественник великих полководцев современности, он впервые применил тактику выжженной земли.

Сто городов и деревень были уничтожены, разрушены мельницы, иссушены поля, отравлены колодцы, разбиты винные бочки. На месте чудесного сада образовалась пустыня. Сохранились лишь виноград и фрукты, разносчики дизентерии среди голодных солдат.

В то же время невдалеке от Авиньона строился лагерь, достойный времен Римской Империи. Монморанси был хорошо знаком с произведениями великих авторов античности. Все восхищались возведенными укреплениями, рвами, палисадами, артиллерией и дисциплиной, которой он требовал от солдат, собранных в этом «блистательном раю», как говорила королева Маргарита. Король с сыновьями находились в Балансе.

Карл Пятый дошел до Экса, где из-за нехватки продовольствия ему пришлось приостановить свое продвижение вперед. Там он также разбил лагерь и стал посылать отряды на Арль, Тараскон, Марсель, города, которые нельзя было взять, не предпринимая долгой осады, на проведение которой его обескровленная армия была уже не способна. Поняв, что император заключен в этом полукруге, как бык на арене, французы, примерно к десятому августа, стали вновь обретать надежду на удачу.

Именно в этот момент страну постигла неожиданная беда. Дофин Франциск был в Турноне. Он с воодушевлением играл в лапту, затем, весь в поту, попросил своего оруженосца Монтекукулли принести ему стакан воды со льдом, выпил воду, и у него произошло сильное кровоизлияние.

Смерть девятнадцатилетнего дофина смешала все планы на будущее. Никто не мог поверить в естественную причину произошедшего. Король, вне себя от горя, ни капли не сомневался в том, что Монтекукулли был отравителем, которого подослал Карл Пятый. Оруженосца арестовали, под пытками несчастный сознался в том, чего не совершал, и был казнен как цареубийца.

Император во всеуслышание заявил о безосновательности этой оскорбительной клеветы. Его генералы, также не избежавшие подозрения в сообщничестве с противником, в один голос обвиняли Екатерину Медичи. Принцессе, родившейся в стране Борджиа, это несчастье было на руку, ведь она становилась дофиной. Это было абсолютно нелепое предположение. Внезапное возвышение, наоборот, могло стать фатальным для молодой женщины, по своему происхождению недостойной занять место на троне. Тем не менее эта мысль еще долго витала в воздухе, усугубляя всеобщее горе.

У Монморанси было другое мнение на этот счет. О смерти дофина, написал он господину д'Юмьеру, «должно быть, сожалеет каждый, но это сожаление нельзя сравнить со скорбью тех, кто знал, чего он стоит».

На самом деле, главный распорядитель ликовал, ведь дофин, который не переносил его спеси и наглости, был для него дамокловым мечом, уже готовым упасть.

Нет ни одного письма, из которого мы могли бы узнать о чувствах Дианы, но есть ли в нем необходимость? Охотница была буквально ослеплена: столько времени проблуждав в потемках, она внезапно увидела лучи солнца.

Четвертого сентября 1536 года принц Генрих, ставший с момента смерти своего брата дофином, торжественно вступил в лагерь при Авиньоне, и Монморанси буквально рассыпался в любезностях, чтобы ему понравиться: «Любезный кузен, — написал принц господину д'Юмьеру, — когда я приехал в лагерь, г-н главный распорядитель воздал мне такие почести, какие только было возможно воздать». Это было началом тесной дружбы меланхоличного подростка и сорокалетнего мужчины, самого сурового придворного.

В свои семнадцать лет новый наследник короны отличался необыкновенной силой и выказывал удивительные способности ко всем физическим упражнениям, особенно к тем, для выполнения которых требовалось умение обращаться с оружием. Этих качеств, вполне естественных для одного из вельмож, уже было недостаточно. Казалось, что рост мышечной массы Генриха пагубно действовал на гибкость его ума. «Живой и дерзкий ум» семилетнего мальчика, которым восхищался английский посол и на который так неблаготворно повлияло время, проведенное Генрихом в плену, развивался с большим трудом.

Он не отличался находчивостью ни в мыслях, ни в речи, легкостью в рассуждениях, мало стремился к самообразованию, не был любознателен. Тугодумие в сочетании с присущим юноше малодушием заставляли его долго колебаться перед принятием решения. Но, сформировав собственное мнение, — практически всегда с чьей-либо помощью — Генрих придерживался его с редким упорством и постоянством. Его любовь, доверие, восхищение или ненависть, направленные на кого-либо, были неизменны. Поэтому, в зависимости от ситуации, он мог быть чрезмерно нежным или излишне суровым.