Константин Сомов - Война: ускоренная жизнь

Спал я или не спал в ту ночь? Наверное, нам было хорошо обмениваться биотоками. Однако же и этого было достаточно, чтобы мы почувствовали неодолимое влечение друг к другу. Наутро мы обменялись фотографиями и адресами, и словно тени все кружились и кружились друг подле друга. А после завтрака была подана команда взять орудия на передки и подготовиться к движению.

Мы наступали стремительно, вырвавшись, наконец, из гор на более пологое Чешское нагорье. Раза два еще, по свежему чувству, я написал Анечке, но, не получив ответа, успокоился. Была война, и военная цензура, проверявшая всю солдатскую почту, не могла допустить эту переписку. И только больше десяти лет спустя, когда я уже демобилизовался и обзавелся семьей, жил и работал на Сахалине, Анечка через газету «Красная Звезда» и Генеральный штаб нашла меня. Какое-то время мы, уже обремененные семьями, переписывались, как старые случайные знакомые, передавая приветы семьям. И только в тайных уголочках душ наших все тлел и тлел негасимый огонек той нашей первой полудетской любви, которой не суждено было состояться. Но встретиться нам так и не удалось. А теперь разве где-то на небесах»

Фронтовикам постарше и поопытнее в таких делах одних биотоков было, конечно же, мало, требовалось нечто более существенное. Как пишет председатель Совета ветеранов-однополчан 38-й стрелковой дивизии А. Лебединцев: «Во фронтовой полосе, когда служивому удавалось свести знакомство с молодушкой, те тоже ожидали уверений в «любви до гроба» или хотя бы уверений, что еще неженатый. Так, одна из украинок долго выпытывала этот секрет у майора, который уверял ее, что он еще холостяк, и она решила поверить. Когда провела с ним бурную ночь, то сразу усомнилась, выразив это такими словами: «Ох, дядько-дядько, як вы гарно цэ дило робытэ, мабудь вы всэж-таки женати».

«Половой вопрос решали с помощью дружелюбно настроенного к нам гражданского населения, — вспоминал летчик И. Кожемяка. — Правило было одно — никакого насилия. Нам, летчикам, было чуть полегче, чем остальным, — официантки, оружейницы, девчата из службы ВНОС (воинское подразделение, ведущее наблюдение за воздушным пространством. — Авт.). Договаривались. Половой вопрос вставал, когда боев нет, а когда бои идут, то есть только желание выспаться».

В перерывах же между боями, на отдыхе или переформировке половой вопрос решали по-разному, причем рядовым солдатам тут счастье улыбалось крайне редко. Хотя и такое случалось, особенно если солдатик попадался бравый да смышленый. Семен Соболев вспоминал, как во время их наступления по Украине они остановились на постой в одном из сел:

«Хозяйками нашими оказались маленькая кругленькая хохлушка лет под сорок и ее дочка лет восемнадцати — стройная, тоненькая большеглазая дивчина. Всех она тут же покорила. И началась честная борьба, из которой я тут же выбыл, потому что был настолько молод, что смотрелся сопливым мальчишкой, случайно одевшимся в шинель. Бикташев был татарин лет под тридцать. А Уржумцев — красавец парень, чернобровый, черноглазый, нос с горбинкой, усы как у заправского казака, и весь он создавал собой облик Гришки Мелехова из Тихого Дона. И тактик по части женских сердец. Он тут же завел разговор об обычаях и стал расспрашивать, как делят обязанности в семье украинцев. Хозяйка рассказывала, а он то и дело возмущался:

— Как? Это делает жена? Ну нет, у нас не так. Это все делает муж, а жена только распоряжается!

И выходило по нему, что русской женщине за мужем не жизнь, а сплошной праздник и наслаждение. Уж так он ловко врал, что, я думаю, и мамаше захотелось выйти за него замуж. Да только как же самой, если у ее дочки нет жениха, да и будет ли — война же идет, и всех хлопцев забрали в армию. А тут ведь такое счастье может свалиться ее дочке. И посидевши так за чугунком картошки с нами, она натаскала соломы на глиняный пол, постелила на полу нам с Бикташевым солдатскую постель, а потом полезла на печку, за занавеску, гнездить ложе нашему Уржумцеву и своей дочке. Авось-либо».

Но это, как уж говорилось, была редкая удача, в основном рядовому пехотному ване приходилось лишь мечтать о том времени, когда он вернется с войны домой, и уж тогда.

Впрочем, по ходу решения полового вопроса случались порой неприятности и у офицеров, и частенько весьма серьезные. Командир роты в 8-м офицерском штрафбате Александр Пыльцын пишет, что среди бойцов батальона — сплошь недавних офицеров — очень многие угодили к ним за «прелюбодеяния», за то, что утопили танк, направляясь «попутно» в деревушку к знакомым девчатам. Двое лейтенантов попали в штрафбат Первого Белорусского прямиком из состава наших войск в Афганистане, где они подрались на квартире пожилого командира полка из-за его любвеобильной молодой жены.

Был под командой Пыльцына и «выдающийся» (для того времени) штрафник, бывший инженер-майор Семен Гефт. Будучи начальником тыловой службы гвардейской механизированной дивизии и имея возможность питаться отдельно от всех, он не только заставлял девушек-военнослужащих, выполнявших обязанности официанток, приносить ему пищу, но и принуждал их во время завтраков и ужинов удовлетворять свои похоти. При этом он угрожал им, что если они откажутся выполнять его требования или пожалуются кому, то у него хватит власти загнать их в штрафную роту (при том, что в то время, в 44-м, женщин в штрафные части уже не отправляли, но девушки об этом попросту не знали).

Получивший по приговору 10 лет с заменой тремя месяцами в штрафном батальоне «е…рь-майор» (как сразу же прозвали его в штрафбате, по аналогии с обер-майором), зарекомендовал себя немалым трусом, и сослуживцы постоянно проводили с ним «воспитательную работу».

Там же в штрафбате Пыльцыну довелось увидеть, какой большой бывает настоящая женская любовь. Одним из бойцов был бывший капитан, летчик с необычным отчеством — Павел Афтиевич и такой же необычной фамилией — Смешной.

«Смешной попал в штрафбат за то, что он, командир авиаэскадрильи, боевой летчик, имевший уже орден Боевого Красного Знамени, перегоняя с группой летчиков по воздуху с авиазавода на фронт новенькие истребители, допустил авиакатастрофу. Один из его подчиненных, то ли решив испытать в полете машину в недозволенном режиме, то ли просто не справившись с ней в воздухе, разбил ее и погиб сам. Вот офицер и загремел в штрафбат.

В те предельно напряженные дни постигал Смешной пехотную науку старательно, инициативно, тренируясь, используя свободную минуту в перебежках, самоокапывании и переползаниях по-пластунски до изнеможения, как он сам говорил, «до тупой боли в натруженных плечах и гудящих ногах». Был он сколько настойчив, столько и терпелив. Стремился все познать, все испробовать. Будучи во взводе автоматчиком, научился метко стрелять из противотанкового ружья, из пулемета. До всего ему было дело. Все, считал он, в бою может пригодиться. Он сумел даже освоить довольно меткую стрельбу из трофейных фаустпатронов (или, как их стали называть, «панцерфауст») по находившемуся неподалеку сгоревшему немецкому танку. Казалось, он трудился круглые сутки, никем не принуждаемый, никем не контролируемый.