Константин Сомов - Война: ускоренная жизнь

Причиной же большого количества заполучивших венерические заболевания немецких солдат далеко не всегда была озабоченность сексуальная, зачастую это было связано с совсем иными переживаниями.

«Однажды вечером пришел сержант-медик и спросил, брали ли у нас мазки, — вспоминает о своем пребывании в госпитале в марте 1942 года автор книги «Дорога на Сталинград» рядовой солдат Бенно Цизер.

— Что это, черт побери, значит? — спросил я одного из солдат.

— Ну ты и наивный простак, — ответил он с усмешкой. — Не говори мне, что не замечал, что большинство ребят тут подцепили венерическое заболевание.

— Что за венерическое заболевание? — удивился я.

— Бог мой, триппер, приятель, триппер!

— Это и наполовину не так страшно, — ухмыльнулся другой. — В наши дни это просто шутка. У них есть такая мазь, просто первоклассная; не пройдет и двух недель, как все проходит, но зато имеешь две недели отпуска.

— Ты хочешь сказать, что поскольку он настолько безобиден, то есть смысл подцепить его намеренно?

— Ну конечно, ты просто лопух, если не знаешь! Что ты мне дашь, если я сведу тебя с местной шлюхой, которая абсолютна надежна? Все, что ей нужно, это несколько сигарет, и дело в шляпе. Лучше всего подцепить болезнь как раз перед тем, как тебя собираются выписывать. Только не сообщай об этом в самый первый день, иначе все, что ты получишь, — это инъекции, и все твои страдания будут напрасны.

— Но разве тебя не засадят на три дня в одиночку, если ты сообщишь об этом слишком поздно?

— Конечно, засадят! И ты проведешь три дня в изоляторе, но это значит, на три дня меньше проведешь на фронте».

Воспоминаний о присутствии в боевых порядках вермахта военнослужащих женского пола (санинструкторов, снайперов, связисток и т. д.) автору найти не удалось, хотя в ближайших к фронту тылах немецкой армии они, конечно же, были. В окопах же, как солдатам, так и офицерам вермахта, приходилось довольствоваться только лишь перепиской с оставшимися в фатерлянде женщинами. Письма с фронта и на фронт во многом были похожи на те, что писались на нашей стороне, но порой отличались от них разительно.

Письмо неизвестному солдату. Кенигсберг, 25 июля

1941 г.

«Дорогой неизвестный солдат!

Я пожелала завязать переписку с неизвестным солдатом и узнала номер Вашей полевой почты. Не удивляйтесь, что я не называю Вашего имени, но я его не могу знать, пока Вы мне его не сообщите.

Зовут меня Рут Кее, мне 16 лет, у меня карие глаза, темные волосы и, как говорят, хорошая стройная фигура. Рост 167. Я ученица в большом парфюмерном магазине и зарабатываю достаточно, чтобы самой себя содержать. Я люблю возиться на кухне, люблю маленьких детей и очень люблю танцевать.

Надеюсь, что Вы получите это письмо и тотчас дадите мне ответ. А я пришлю Вам в подарок флакон лучшего вежеталя, чтобы его прекрасный аромат все время напоминал Вам о девушке Рут из Кенигсберга.

Желаю Вам, мой дорогой солдат, застрелить побольше русских, особенно евреев, и получить много наград.

Вам кланяется с родины и горячо ждет Вашего письма Рут Кее».

Унтер-офицеру Герхарду Штребе от Христи Данцинг, 29.06.41 г.

«Дорогой Герхард!

Получила твое последнее письмо. Я не могу более от тебя скрывать — я во время моей поездки на курорт познакомилась с симпатичным и милым молодым человеком (.). При этом ты получишь мое извещение. Дружеский привет шлет тебе Христи».

Письмо унтер-офицера Пауля Бэслера. 21 июля

1941 г.

«Дорогая Дора!

После долгого перерыва могу, наконец, черкнуть тебе несколько строк.

Мы продвигаемся вперед и в начале августа должны быть в Москве. Но вот 14 июля, когда мы были на марше, над нами пролетели русские бомбардировщики, они сбросили бомбы, и позже я узнал, что у нас убило девять человек и еще больше ранило. Не пугайся, дорогая Дора, в числе этих убитых и твой муж Эрих.

Я не знаю, что тебе сказать в утешение. Он был хорошим товарищем, мне самому тяжело, ведь мы с ним два года были вместе в одном батальоне, и я полюбил его как брата. Видно, такова его судьба. И не только его. Мы наступаем, но потери очень большие, русские сейчас сражаются ожесточенно за каждую деревню. То, что было в Польше или во Франции, это просто прогулки по сравнению с тем, что мы сейчас имеем здесь, в России.

Дорогая Дора! Я тебя очень люблю и буду полностью откровенен. Я благодарю тебя за все хорошее, что у нас было, но ты на меня не рассчитывай. Я люблю детей, а у тебя их быть не может. И оставить Эмму с малышкой дочуркой и уйти к тебе, как я раньше обещал, если с Эрихом что-нибудь случится, я не в состоянии. За прошедшую неделю я это обдумывал много раз и вчера решил окончательно. Прости меня, Дора! Я виноват, что не могу выполнить обещание. Прости, ради бога.

Если я вернусь живым и здоровым и ты будешь одинока, и тебе понадобится мужчина, то, если захочешь, мы можем встречаться, как встречались. Но только без каких-нибудь конкретных финансовых и материальных обязательств с моей стороны. Жизнь чертовски вздорожала, я хочу еще сына и содержать тебя не смогу. Думаю, тебе нужно, не теряя времени, устраиваться на работу.

Письмо это прочти и сожги. Так будет лучше. Люблю и целую тебя как прежде.

Твой Пауль».

Конечно, далеко не все немецкие солдаты и офицеры были настолько практичными в отношениях с женщинами, как унтер-офицер Пауль Бэслер. Истинные наследники Шиллера и Гете умели и по-настоящему любить и по-настоящему страдать. Война иссушала души людей, и вновь наполнить их живительной влагой могла только любовь.

«Несколько часов, подобных вечности, и вот уже я радостно обнимаю жену. Позади месяцы ожидания и тяжесть разлуки, — пишет в своих воспоминаниях побывавший в октябре 1942 года в отпуске в Германии командир саперно-штурмового батальона Гельмут Вельц. — Меня встречает настоящая, улыбающаяся жизнь, старый, привычный и дорогой мир. Ведь со мной рядом, наяву, девичьей походкой идет жена и тихонько пожимает мне руку. Я словно пьян. Она тоже.

Лицо ее дышит счастьем оттого, что я рядом, через каждые несколько шагов она бросает на меня сияющий взгляд. Да, я с тобой. Это не сон. Но слова не идут. Война сделала меня настолько грубым и суровым, что я боюсь, как бы не разрушить то, что у меня еще осталось, — последнюю капельку счастья и человеческого тепла. И жена тоже, кажется, чувствует, что резкие контуры суровой действительности должны отойти на второй план в этот час встречи. Я благодарен ей за то, что она ни о чем не спрашивает. Что мог бы я ответить?

Не могу же я уже сегодня рассказать ей, как фельдфебель Рат буквально в мгновение ока погиб вместе с целым взводом! Тени двадцати шести крестов все эти три недели стояли бы между нами, и сам бы я был мертвецом в отпуске, от которого несет могильным холодом. Нет, есть вещи, которые не высказать! Немногие дни, подаренные нам судьбой, пробегут быстро. А потом возвращение на фронт. Туда, где маленький, совсем маленький осколок снаряда может оборвать жизнь. А потому лучше понимать друг друга без слов, не нарушать эту, быть может, последнюю, встречу неосторожными словами. И все-таки между нами остается что-то недосказанное. Но даже оно согревает меня, когда я вспоминаю о холодном металле орудий и мин.