Константин Сомов - Война: ускоренная жизнь

«Позиция у деревни Нестеры (под Ельней. — Авт.) имела то преимущество, что можно было незамеченным добраться из тыла до передовой. Благодаря этому можно было вовремя доставлять горячий обед. Но русские, наверное, приметили время раздачи пищи. Два дня подряд они с точностью подавали сигнал к обеду стрельбой из миномета. Обеденное время перенесли с 12.30 на 13.30, но, как только начали разливать по котелкам суп, начали падать мины.

Для людей, которые принесли пищу и поели сами, эта помеха оказалась неприятной, потому что с полными бачками в руках им было труднее укрыться. А если бы они пролили суп, им бы досталось от своих товарищей».

Воевавший в 1941 году в Крыму Генрих Метельман:

«Наше снабжение продовольствием оставляло желать лучшего. Путь из Германии до Крыма был долгим и небезопасным, а доставка морским путем через Румынию была невозможна из-за того, что Советы все еще удерживали Севастополь, так что нам часто приходилось недоедать. Обычно мы только раз в день получали горячую пищу, жидкий капустный суп с плавающим в нем картофелем; через день каждому из нас полагалось полбуханки хлеба, немного жира, немного сыра и немного затвердевшего меда».

По словам Метельмана, больше всего возможностей наесться до отвала было у офицерских денщиков, которые из той же полевой кухни доставляли в термосах пищу своим гауптману и лейтенантам. «Нас это, разумеется, задевало», — вспоминает автор книги «Сквозь ад за Гитлера».

Фронтовая обстановка быстро заставила фашистов не только забыть об утреннем кофе перед завтраком и предписанной Рибертом чистоте ногтей, но и стать практически всеядными.

Армин Шейдербауер (август 1942 года): «Около половины второго ночи, после почти двух дней, появилась полевая кухня. Она доставила холодный фасолевый суп, который прокис. Несмотря на это, его проглотили с жадностью».

Гельмут Пабст (1 января 1942 года): «Спасибо Господу за картошку. Мы не были готовы к долгому пребыванию в этих местах, и что бы стало с нами без нее? Как могла бы вся армия пережить русскую зиму без этого скромного овоща? Вечером, как всегда, мы очистили картошку от кожуры, с благоговением размяли ее и посолили крупной русской солью.

Сейчас утро. Мы кончили завтракать, и опять это была картошка, благодаря которой мы почувствовали удовлетворение от еды. В этом доме нам предложили картошку, чай и каравай хлеба, замешанный из ржаной и ячменной муки с добавлением лука. Пожалуй, в нем было несколько коричневых тараканов; по крайней мере, я срезал одного из них, не сказав ни слова. Святой в углу кротко смотрит из своей золотой рамки, как будто хочет сказать, что бесстрастный дух не обращает внимания на такие пустяки. Что хорошего в том, чтобы замечать их?» Готтлиб Бидерман (Севастополь. 1942 год): «В побежденном городе оставалось серьезной опасность заболеваний, потому что мириады мух покрывали трупы и образовывали черно-серые кружащие тучи над ранеными. Стены жилищ были покрыты насекомыми — переносчиками болезней, и принятие пищи стало утомительным, потому что надо было очищать каждый кусочек еды от полчищ червей. Несмотря на то, что мы старались избежать употребления в пищу этих насекомых, много мух было съедено без видимых болезнетворных последствий.

Вкус хлеба был такой, будто его погружали в солярку. Только несколько недель спустя мы узнали, что персонал роты хлебопеков обнаружил в Керченском порту несколько зернохранилищ. Перед уходом русские полили зерно горючим и подожгли его. К счастью, сгорел только верхний слой, а остальное зерно лишь пропиталось дымом и скверно пахло. Но, по мнению интендантов германской армии, эта находка была просто неожиданной удачей, и зерно считалось вполне подходящим к употреблению. Чтобы улучшить критическую ситуацию с продовольственным снабжением, зерно использовали для выпечки хлеба, который вонял дизельным топливом, а на вкус походил на бензин.

Мы еще и не предполагали, что, до того как наша одиссея в Советском Союзе завершится, еще будем тосковать по куску хлеба в два раза хуже этого»

Так же, как и в частях Красной армии, временному улучшению питания в подразделениях вермахта частенько «помогала» сама война:

«Полевая кухня, действительно, появилась. Были выданы огромные порции ливерной колбасы с размятой картошкой, — вспоминает об одном из дней осени 1943 года Армин Шейдербауер. — Поскольку численность роты не соответствовала штатной, то порции убитых и раненых были выданы живым. В случае с ужином это не имело особого значения, поскольку человек все равно не может съесть за один раз больше, чем может. Однако в том, что касалось шнапса, табака и сухих фронтовых пайков, оставшиеся в живых насладились как следует».

Впрочем, и на передовой линии немецких окопов русская поговорка про войну и мать родну была весьма актуальной. Автор книги «Дорога на Сталинград» рядовой пехотинец вермахта Бенно Цизер прибытие полевой кухни в их изрядно поредевший после боя на Северском Донце в марте 1942 года батальон описывает так:

«На обед был горячий фасолевый суп, и мы набросились на него, как стая голодных волков. Я два раза брал добавку, но когда Пиле протянул свой котелок в четвертый раз, повар сказал, что больше нет.

— Ладно тебе, — пророкотал добродушный Фогт, — дай парню еще ложку, ты, пузатый сукин сын!

— Но я же говорю вам, что ничего не осталось, — проскулил повар.

— Ты ведь, черт побери, готовил на всю роту, — прорычал фельдфебель. — Не будешь же ты мне говорить, что знал заранее, что мы потеряем треть наших людей!

— Я же не виноват, что вы обжираетесь, как свиньи.

— Ладно, если больше нет фасоли, как насчет шоколада? — спросил Фогт. — В конце концов, нам полагаются шоколадные пайки.

Пришел унтер-офицер — снабженец, объявивший, что мы можем получить свой шоколад.

— Но только по одной плитке каждому — и не думайте, что вы также получите порцию убитых!

По этому поводу было много недовольного ропота, и, как только он повернулся к нам спиной, раздражение выплеснулось наружу:

— Опять, как всегда, повторяется та же самая пакость. Как только у нас убитые, эта свинья придерживает у себя их пайки.

— Так всегда с шоколадом и сигаретами.

— А что, думаете, эти зажравшиеся типы делают с ними? Набивают свое брюхо, пока мы маемся в своих окопах.

— Зря вы тут ерепенитесь, — заикаясь, проговорил повар. — Если вас услышит старик, хлопот не оберешься.

— Заткни пасть, ты, жирный боров! В следующий раз, если сваришь мало, сам попадешь в котел. Ты тут долго откармливался».

Несколько иначе и не в пример чаще, чем немецкие солдаты и офицеры-окопники, наслаждались жизнью генералы вермахта. Как, впрочем, любые генералы в любой армии.