Томас Рид - На море (Первая часть дилогии)

Он высказал разные доводы в защиту своего предложения, которые приняты были без возражения. Они матросы, говорил он, а потому старше меня, простого юнги, который не имеет права изъявлять требований на бросание жребия. Между нами нет равенства, и я не могу, следовательно, разделять шансов, которыми могут пользоваться они как матросы. Это очевиднее очевидного.

Бен Брас старался обратиться к душе своих товарищей, но бандиты не знали жалости. Каждый из них радовался такому решению, которое избавляло его от опасности быть избранным по жребию. Доводы американца успокаивали их совесть, и гнусное предложение взяло верх над убеждениями моего друга.

Итак решено было, что я должен умереть. Уже шесть или восемь лютых зверей направились ко мне, собираясь схватить, когда Бен Брас, бросившись одним скачком к каннибалам, закрыл меня своим телом и, выхватив из-за пояса нож, пригрозил убить первого, кто тронет меня.

- Назад! - закричал он. - Назад! Вы низкие люди! Никто не тронет мальчика, не убив сначала меня. Весьма возможно, что съедят его первого, но умрут-то прежде него другие!

Вдруг я заметил, что выражение лица Бена изменилось. Он махнул рукой в знак того, что хочет сделать одно предложение, и ему удалось добиться молчания.

- Друзья, - сказал он, - в нашем тяжелом положении нам нельзя ссориться!

Голос Бена стал почти умоляющим. Было очевидно, что он придумал какой-то компромисс, поскольку было неблагоразумно продолжать борьбу, которую он объявил.

- Смерть - ужасная вещь, - продолжал Бен, - но я не могу не согласиться, что один из нас должен быть принесен в жертву для спасения других. Это лучше, чем погибать всем. Но вы знаете, что обычай требует в таком случае, чтобы лицо, которое должно умереть, было бы избрано по жребию.

- Мы не хотим знать этого обычая, - крикнуло несколько голосов.

- Ну, если все вы такого мнения, - продолжал Бен, не меняя тона, - и если юнгу должны съесть первым, я не нахожу нужным сопротивляться... Я согласен с вами и не защищаю его.

Слова эти поразили меня, и я поднял глаза на Бена. Неужели он отдаст меня этим бессердечным людям? Он не обратил на меня никакого внимания, продолжая смотреть на матросов, и мне показалось, что он хочет еще что-то им сказать.

- Но, - проговорил он после минутного молчания, - с условием...

- С каким? - нетерпеливо крикнуло несколько голосов.

- С небольшим, - ответил Бен. - Я прошу вас оставить ему жизнь до завтрашнего утра. Если с восходом солнца мы не увидим паруса, вы можете поступить с ним по вашему желанию. Вы поступите справедливо, доставив ему это единственное средство спасения; если же вы не согласны на это, - прибавил он, переходя в прежнее наступательное положение, - я буду биться с вами до последнего издыхания и повторяю вам, если он и будет съеден первым, то не он во всяком случае первым умрет!

Слова Бена произвели ожидаемое им действие. Как ни были грубы эти люди без сердца, они не могли не согласиться, что требование такого рода вполне справедливо, хотя я думаю, что на них больше всего повлияла решимость Бена, с которой он размахивал перед их глазами сверкающим лезвием своего ножа. Какова, впрочем, была причина, побудившая их принять это предложение Бена, безразлично, но спустя минуту матросы, которые приблизились к нам, чтобы схватить меня, удалились с мрачным видом и улеглись на прежнее место.

XXXVIII

Трудно описать волнение, охватившее меня. Я избежал лишь немедленной казни, которая была отложена, но моя смерть была делом решенным. Встретить какое-нибудь судно было так мало шансов, что мне не оставалось ни малейшего проблеска надежды.

Все старания Бена были бесполезны. Наступит день, и так как было ясно, что мы не встретим судна, то моему другу придется сдержать слово, данное моим палачам. Я испытывал то же чувство, какое испытывает приговоренный к казни, час исполнения которой ему известен, с той разницей, что я не знал за собой никакого преступления и умирал невинным.

Вы поймете, конечно, что я не мог сомкнуть глаз. Да и кто может спать, зная ужасную судьбу, ожидающую его при пробуждении? С каким горем думал я о своей семье и своих друзьях в Англии, которых я не увижу больше! Как упрекал я себя за то, что ради страсти к морю ушел из родительского дома!

Завтра утром, когда взойдет солнце, меня зарежут, не дав возможности защитить себя, и смерть моя останется неизвестной. Мои палачи, надо полагать, ненадолго переживут меня, а те из них, которым удастся, быть может, спастись, никому не откроют тайны моей трагической судьбы. Никто не услышит обо мне; все те, кого я люблю, не будут знать о моей печальной участи. Так, впрочем, лучше... Но какая ужасная судьба!

Мы с Беном Брасом по-прежнему оставались на нашем маленьком плоту. Мы лежали так близко друг к другу, что соприкасались плечами. Он мог шепнуть мне на ухо все, что хотел, и никто не услышал бы его. Но он был погружен в какие-то глубокие размышления и не хотел, по-видимому, нарушать молчания, а потому и я не говорил с ним.

Наступила ночь, обещающая быть очень темной. К вечеру на горизонте показались густые тучи, и хотя море было еще спокойно, видно было, что оно скоро изменится. После захода солнца тучи эти поднялись выше, заволокли небосклон и луну таким густым покровом, что она совершенно скрылась с наших глаз. Море больше не искрилось, как в предыдущие ночи; тучи, отражаясь в нем, придавали ему мрачный оттенок, вполне гармонирующий с моими печальными мыслями.

Я указал Бену на перемену, совершившуюся в атмосфере, и сказал, что нахожу ночь слишком темной.

- Тем лучше, малыш! - кратко ответил он мне и снова погрузился в прежнее молчание.

Я долго ломал себе голову над его ответом.

"Тем лучше! - повторял я про себя. - Что он хотел этим сказать? Что хорошего может означать такая темнота? Какую пользу может он извлечь из нее? Мрак не может привлечь к нам суда, солнце взойдет, и я должен буду умереть. Что значат эти слова Бена Браса и почему он так ответил мне? Не с намерением ли ободрить меня, вселить в меня надежду?.. С той минуты, когда он добился отсрочки для меня, он не сказал мне ни единого слова. К чему?.. Он не мог ни утешить меня, ни облегчить моих страданий, а между тем он сказал; "тем лучше".

Я уже был готов спросить Бена, что он имел в виду, но в ту минуту, когда я хотел обратиться к нему, он отвернулся, и я не мог больше говорить с ним так, чтобы никто не слышал нас. Благоразумнее всего было молчать, и я решил подождать более благоприятной минуты, чтобы спросить его о том, чего я не понимал.

Темнота стала до того непроницаемой, что я с трудом видел своего друга, находившегося возле меня. Даже большой плот казался какой-то бесформенной массой; белый парус смутно выделялся на черном фоне неба. Несмотря, однако, на эту темноту, мне показалось, что я вижу нож в руках Бена Браса. Но каково было его намерение?