Валерий Шумилов - Живлй меч или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

Но Олеша, не давая себя увести, склонившись над столом, мотал своей седой сальной гривой и упрямо повторял одну и ту же фразу:

– Я был бы не прав, если бы не был прав… Боги… боги жаждут…

– Молодой человек, знаю, вы считаете мою пьесу о лорде Рутвене неудачным переложением рассказа доктора Полидори, между тем ваш собственный персонаж – псевдовампир «Ганс Исландец», из мести пьющий кровь своих жертв из черепа, – фантастичен до неправдоподобия, – снисходительно улыбаясь, заявил популярному поэту-романтику Виктору Гюго известный драматург Шарль Нодье после выхода в свет его первого романа. – Верно и то, что талант у вас большой, только, умоляю вас, не тратьте его на пустяки. Хотя суть дела вы поняли правильно: пришельцы не от мира сего совсем не обязательно должны быть выходцами с того света. Тот же лорд Рутвен в первом рассказе на эту тему есть, по общепринятому мнению, не кто иной, как английский лорд Байрон: хромой красавец в черных одеждах и с печатью рока на бледном челе. – Вы слышали, кстати, трагическое известие о его смерти в Греции, пришедшее позавчера? – Так вот, Полидори было с кого писать прототип – они вместе с покойным лордом немало времени провели на вилле Диодати у Женевского озера. А в основу моей пьесы об этом романтическом герое зла, – первой пьесы о вампирах в мире, заметьте! [15] [15] «Вампир, мелодрама в трех действиях», написанная Ш. Нодье (1780-1844) по мотивам первого рассказа на эту тему Д. Полидори (1819), была представлена 13 июня 1821 года в театре Ла Порт-Сен-Мартен в Париже. Роман В. Гюго «Ганс Исландец» вышел на три года позже. – положены воспоминания о совсем другом персонаже. Мне,

в юности пережившему кровь Первой Республики , вовсе не требовалось лицезреть хромого лорда, скучающего, что родился слишком поздно и всю жизнь только мечтавшего о великих делах, – нет, я лично видел Ангела Смерти воочию…

В полутемной зале приемов бывшего особняка Лесажа на площади Нью-Бле, где ныне располагался штаб военного коменданта прифронтового города Страсбурга, было плохо натоплено. Помещение было слишком большим, декабрь-фример был в самом разгаре, и Шарль Эммануэль, оказавшийся здесь несколько часов тому назад вместе с несколькими арестованными горожанами, которым, как и ему, не хватило места в переполненных страсбургских тюрьмах, долго не мог согреться. Некоторое время мальчик бродил по зале, останавливаясь у гипсовых античных статуй и бюстов, оставшихся от прежнего владельца, бежавшего за границу, и не до конца разбитых и растащенных революционерами, и, припоминая уроки истории Эллады и Рима, с удовольствием называл статуи вслух по именам. Не обращая внимания на находившихся в помещении людей – арестованных страсбуржцев, сидевших с опущенными головами или лежавших прямо посреди залы на грязном полу, и карауливших их жандармов, мальчик с любопытством разглядывал собственное изображение в огромных венецианских зеркалах на стене и даже несколько раз с чувством показал ему свой собственный длинный язык.

Казалось, собственная судьба мало занимала Шарля Эммануэля. И не потому, что в тринадцать лет как-то еще мало верилось в возможность собственной смерти. За последние месяцы страшного круговорота Революции, все более раскручивавшей свой кровавый каток, мальчик много чего насмотрелся и еще больше наслушался. Просто все происходившее представлялось Шарлю какой-то игрой. Временами забавной, временами опасной, но все равно – игрой, в которую взрослые люди играли вот уже пятый год и все никак не могли наиграться. В эту игру под названием «Французская революция» играл его отец, нацепивший трехцветную перевязь судьи Революционного трибунала, его дядя, ставший командиром отряда волонтеров Рейнской армии, наконец, его здешний учитель – бывший монах-францисканец, которого окружающие почему-то принимали за капуцина-расстригу, а он сам воображал себя не кем иным, как верховным судьей сразу нескольких французских провинций.

Мирный толстый человечек в длиннополом одеянии, всегда с таким упоением читавший своему ученику Шарлю в подлиннике Анакреона, Гомера, Эсхила и других «великих греков» и строго спрашивавший его за невыученный урок, вдруг превратился в грозу обывателей Страсбурга и его окрестностей. Шарль с недоумением слушал, с каким ужасом все вокруг повторяют имя «страшного капуцина Шнейдера», но так и не мог понять, почему его учитель, называвший себя теперь не «смиренным отцом Евлогием», а странным именем «общественного обвинителя при «Революционной армии» департаментов Рейна и Мозеля», вызывает такой страх. Наоборот, действия его учителя греческого казались Шарлю весьма забавными, особенно его выезд на «работу» для усмирения «контрреволюции в департаментах» (арестовывать подозрительных, накладывать контрибуции на богатых, назначать новых революционных чиновников в местные администрации и т.д.). Призывавший к всеобщей бедности Шнейдер выезжал с богатым эскортом: в собственной карете, конфискованной у кого-то из «бывших», с походной гильотиной и с большим эскортом жандармов и еще каких-то оборванцев, долженствующих изображать «революционную армию». Смешнее всего было видеть, под каким флагом выступал в поход учитель Шнейдер – под черным с черепом и костями. Точно такие же эмблемы на киверах и саблях красовались у его эскорта – дюжих кавалеристов, называемых не менее смешно – гусары смерти .

22 фримера забава кончилась – в гостиницу к Шарлю, ученику главы страсбургской «Революционной армии», пришли другие революционные оборванцы, называвшие себя «пропагандистами», – здоровенные молодые парни в красных колпаках и длинных халатах, перевязанных трехцветными кушаками, с пиками и пистолетами. Не говоря ни слова, они знаками велели ему собраться и вместе с еще несколькими постояльцами доставили в особняк Лесажа. «А этого малыша куда? – услышал Шарль слова офицера, обращенные к предводителю «пропагандистов», когда его привели в караульню. – Он же совсем ребенок!» – «Он подозрительный, приехал из Франш-Конте, живет рядом с «бывшими», да к тому еще и шнейдерист. И вообще слову страсбургского Марата надо верить». – «Давно ли ты стал называть себя Маратом, гражданин Моро?» – «Всегда им был, гражданин Дьеш. Или ты что-то имеешь против Марата?» – «Что ты, гражданин Моро. Мы всегда уважали всех истинных революционных патриотов – и «Армию» и «Пропаганду». – «Незачем сравнивать нас с проходимцами Шнейдера, мы – настоящие патриоты, и мы очистим департамент от всех тех, кого они выпускают из тюрем за деньги». – «Боитесь революционной конкуренции, гражданин Марат ?» – «Сейчас надо бояться только одного – не выполнить свой долг, командир Дьеш…»