Лин Паль - Все тайны Третьего Рейха

Несомненно, Гиммлер был умным и образованным человеком, но он не был мастером в искусстве притворства. Его цинизм особенно вылезал наружу, когда он говорил о предстоящих, по его мнению, катастрофах. Типичны слова, которые он сказал, прощаясь с Керстеном: „Лучшая часть немецкого народа погибнет с нами, а что будет с остальными, не имеет значения“. В отличие от Гитлера, он и в своем отношении к евреям был рационалистом. Гитлер питал к ним ярко выраженную антипатию. Гиммлер в своих действиях не руководствовался чувствами. Он хладнокровно приказывал убивать, пока считал, что это служит его целям, но мог бы пойти и другим путем, если бы счел его более выгодным для политики и для себя самого.

Какие мотивы могли побудить Гиммлера к тем небольшим уступкам, которые он делал в последние месяцы войны, в частности, по отношению к нам? Он ничего не требовал взамен. Он не верил, что может спасти свою жизнь с помощью этих уступок; он был очень умен и хорошо знал, сколь велик список его грехов. Возможно, он хотел предстать перед Историей в более выгодном свете, чем остальные главные немецкие военные преступники.

Удивляла слабая аргументация его защитительных речей. Собственно, он ничего не мог сказать в свою защиту кроме лжи. Никакой логики в построении фраз, никакого величия в мыслях, хотя оно может быть и у преступника, даже если его мораль противоречит правосознанию нормального человека. Только ложь и увертки! Последовательной была только его вера в то, что цель оправдывает средства. То, что он был одним из главных виновников массового убийства евреев, косвенно проистекало из его собственных слов. Я точно помню, что он сказал о числе евреев в Венгрии: „Я оставил там 450 000“. Поскольку он ничего к этому не добавил, из этого можно было сделать вывод, что он лично несет значительную долю ответственности за судьбу остальных венгерских евреев. Названная им цифра оставшихся в Венгрии евреев была также ложной, во всяком случае, сильно преувеличенной.

Во время беседы Гиммлер не говорил явно, что война Германией уже проиграна, но из его слов можно было понять, что он это знает. После того, как Гиммлер нас покинул, мы пару часов спали или пытались спать.

Мое внутреннее напряжение ослабло. Теперь надо было как можно скорей попасть в Берлин, а потом в Стокгольм, чтобы обсудить с Министерством иностранных дел и Красным Крестом меры по проведению разрешенной эвакуации.

В десять часов мы выехали на автомобиле в Берлин. По пути туда я видел картину, которая глубоко врезалась мне в память: „народ господ“ стал народом беженцев. Машина за машиной, битком набитые старым домашним скарбом, наспех собранным перед бегством, а посреди хлама — женщины, дети, старики. Эта процессия человеческого бедствия двигалась из города в город, при любой погоде, подальше от фронта. Нигде нельзя было остановиться; после короткой передышки, чтобы поесть, люди бежали дальше, гонимые приближающимся фронтом и проносящимися на бреющем полете самолетами. Та же самая картина бедствия, которую мы часто видели на фотографиях и в наших фантазиях: французы, поляки, русские, евреи, бегущие от немецкой солдатни, картины, которые сопровождались победным ликованием немецкого народа. Теперь немцы, наконец, сами почувствовали на своей шкуре, что они делали с другими народами.

Приближаясь к Ораниенбургу, мы нагнали длинную колонну людей в штатском, сопровождаемых охранниками. Это заключенные из концлагеря Ораниенбург шли на север, подальше от фронта. Опять принудительная эвакуация, потому что русские наступали. Лучше забить дороги, бессмысленно перегоняя жалкие жертвы мучительным и опасным для жизни путем, чем выпустить добычу из рук!

Близость фронта становилась ощутимой. Слышались пушечные выстрелы. Дороги были переполнены транспортом всех видов. Наш автомобиль остановили: мы должны были взять с собой раненых. Но дальше дорога стала свободней, и вскоре мы прибыли в Берлин.

На этот раз я увидел миллионный город при дневном свете. Это был город-призрак, гигантское скопище руин.

Еще до начала битвы за Берлин две трети города были разрушены

Полуразрушенные фасады зданий, внутренность которых выгорела. Лишь изредка встречался неповрежденный, обитаемый дом. Еще до начала битвы за сам Берлин две трети города были полностью разрушены, и все же три миллиона человек продолжали там жить. Где и как, было непонятно.

На всем пути через город я не видел ни одного настоящего магазина. Перед некоторыми домами бедные, плохо одетые люди стояли в очередях за продуктами. Уличное движение было почти парализовано, пешеходов мало, изредка проезжал трамвай.

Мы ехали в шведскую миссию. Элегантный квартал рядом с зоопарком был целиком стерт с лица земли. Только колонна Победы стояла неповрежденной! Мы хотели встретиться с графом Бернадоттом, но не нашли его в миссии. Мы знали, что граф Бернадотт где-то под Берлином, так как он тоже хотел встретиться с Гиммлером вскоре после того, как тот уехал от нас. Мы поехали в дом Гестапо в Западном Берлине и говорили там с одним из сотрудников Шелленберга, который с немецкой стороны отвечал за транспорт Красного Креста. Он сказал, что знает, где находится колонна шведских автобусов: они только что закончили эвакуацию скандинавов и возвращаются в Германию. Он хотел попытаться уговорить графа Бернадотта направить эту колонну в Равенсбрюк.

Наша задача в Берлине была выполнена. Пора было возвращаться домой.

Началась осада Берлина: русские снаряды уже били по центру города. В два часа дня должен был вылететь самолет на Копенгаген, но не было уверенности, сможет ли он вылететь. Мысль о множестве самолетов, которые мы видели накануне, порождала тревожные чувства. Как сможет немецкий самолет ускользнуть от этих хозяев воздушного пространства? Казалось, будто воздух чист, как говорили немцы. Мы надели тяжелые спасательные жилеты и в четыре часа взлетели на тяжелом транспортном самолете типа „Кондор“, предназначенном для перевозки войск. Через два часа мы благополучно приземлились в Копенгагене. Как радостно было находиться в городе с целыми домами, со спокойными, хорошо одетыми людьми!

Мы сразу же выехали поездом в Хельсингёр и в девять часов вечера снова стояли на твердой земле. Мы были в Швеции. Наше путешествие закончилось.

В Стокгольме мы узнали в воскресенье утром в Министерстве иностранных дел, что из шведской миссии в Берлине получена телеграмма по нашему делу. По поручению графа Бернадотта нам сообщали в ней, что автобусы уже находятся на пути в Равенсбрюк.