Игорь Фроянов - Грозная опричнина

Сильвестр к этому времени обладал уже столь сильным влиянием и властью, что сумел переубедить Думу и склонить ее принять решение о необходимости писать в договоре о перемирии с Великим княжеством Литовским государево имя «несполна», опустив царский титул Ивана. А. Л. Хорошкевич в связи с этим пишет: «Таким образом, бояре отказались поддержать собственного государя в том вопросе, который задевал его честь. И это несмотря на то, что в составе Боярской думы к этому времени оставалось лишь четверо получивших звание бояр до 1547 г., а 18 человек… стали боярами после восстания 1547 г. Кроме того, к этому же времени относится возвышение А. Ф. Адашева, который был близок к царю. Казалось бы, все новые члены думы должны были поддерживать Ивана IV в его начинаниях, в том числе и внешнеполитических, однако этого не случилось. Основным принципом внешнеполитической позиции боярства было стремление избежать войны на два или даже на три фронта» {315} . Думается, здесь не все так очевидно, как представляется А. Л. Хорошкевич. И потому тут есть необходимость кое в чем разобраться.

Бояре, за которыми стоял Сильвестр и его вдохновители, готовы были воевать с двумя недругами — ханами крымским и казанским. Но драться с тремя врагами (крымским ханом, казанским ханом и польско-литовским королем) они не хотели, ибо стоять против трех неприятелей одновременно им представлялось «истомно». Вопрос, однако, в том, насколько тогда реальной являлась война с польско-литовским соседом. А. Л. Хорошкевич со ссылкой на историка Я. Ясновского говорит: «Невольные союзники — литовский великий князь и король польский и русские бояре — были единодушны… в нежелании воевать друг с другом. Объясняя позицию литовской стороны в этом вопросе, Я. Ясновский ссылается на горький опыт так называемой Тридцатилетней войны (то есть серии войн конца XV — начала XVI вв. между княжествами всея Руси и Литовским), приведшей не только к потере восточных земель Литовского княжества, но и к его общему ослаблению. Нежелание Сигизмунда Августа воевать с Россией объясняется сложностью внутриполитического положения в объединенных личной унией государствах (Литва и Польша), долгой неопределенностью в отношении второго брака молодого короля на Барбаре Радзивилл со стороны польской и литовской знати, набегами крымских татар, отсутствием денег в королевской казне…, трудностями сбора серебщизны для обороны территории панств» {316} . Не думаем, чтобы многое из того, о чем пишет А. Л. Хорошкевич, не было известно московским боярам и в особенности — Сильвестру, осведомленному, надо полагать, в такого рода вещах. К тому же сами литовские послы не лучшим образом сыграли свою роль, выдав собственную тревогу (если не страх) в связи с возможностью войны Руси с Литвой и Польшей. Правда, они не раз угрожали покинуть Москву в том случае, если русские не откажутся от требования внести в составляемый договор царский титул Ивана. Но послы блефовали, а потому легко откликались на просьбу бояр повременить и не уезжать домой. Весьма показательно, что они, соглашаясь остаться, говорили боярам «с великим умиленьем», чтобы те били челом царю Ивану о непролитии христианской крови {317} . Когда же русские выражали готовность их отпустить восвояси, «Кишка и Камаевский сами потребовали новых переговоров» {318} . Литовско-польская сторона, следовательно, воевать на тот момент с Россией явно не желала. Все это склоняет нас к мысли, что идея о войне на три фронта, изобретенная, по нашему мнению, Сильвестром и внушенная им боярам в качестве аргумента в споре с государем, служила завесой подлинных причин, побуждавших его действовать в интересах иностранного государства. Эти причины были внешнего и внутреннего порядка. Относительно внешних причин надо сказать, что Сильвестр в силу своих политических и религиозных взглядов симпатизировал Великому княжеству Литовскому и поэтому являлся противником войны с западным соседом Руси. Что касается внутренних причин, то они были связаны с отрицательным отношением Сильвестра к русскому «самодержавству», которое он вместе со своими единомышленниками стремился ограничить. Такова подоплека рассуждений в Думе об опасности войны на три фронта, не разгаданная, к сожалению, А. Л. Хорошкевич. По сути, перед нами не столько позиция Боярской Думы, сколько политический умысел Сильвестра и его советников, скрывавших свои действительные планы.

«Бояре отказались поддерживать собственного государя в том вопросе, который больно задевал его честь», — заявляет А.Л.Хорошкевич. Это правильно, однако совершенно недостаточно. Боярская Дума задевала не только честь государя, но также международный престиж Русского государства, достоинство митрополита, святость и непререкаемость православной веры и церкви, задевала потому, что игнорировала акт венчания великого князя Ивана на царство, где концентрировались все названные моменты.

Непонятно, почему А. Л. Хорошкевич кажется, что «новые члены Думы должны были поддерживать Ивана IV в его начинаниях». Как раз наоборот: бояре, которых Сильвестр и Адашев, по лексике Ивана Грозного, «припустили» в Думу, должны были противодействовать самодержавию царя Ивана, осуществляя реформаторскую политику Избранной Рады. И они в данном случае сделали то, что от них ожидали Сильвестр, Адашев и К о, поступив самоуправно, вопреки воле самодержца.

Согласно А. Л. Хорошкевич, «в 1549 г. в отношениях царя и бояр обозначилась первая трещина…» {319} . Думается, что в плане субъективном до «трещины» в отношениях государя с боярами дело пока не дошло, хотя некоторая настороженность у Ивана к своим «друзьям» (Сильвестру и Адашеву) могла все же возникнуть. Однако если рассматривать поведение Боярской Думы с точки зрения объективной, то надо, очевидно, признать: перед нами первое после венчания на царство Ивана IV организованное выступление противников русского самодержавия. Чем ответил своим недругам Иван IV?

Он взошел на Лобное место и призвал всех подданных к христианскому примирению, всепрощению и любви. Созван был «Собор примирения», принципы которого государь старался воплотить в жизнь. Сильвестр же, Адашев и другие восприняли миролюбие царя и его любовь к ближнему как проявление слабости. И они поспешили закрепить свой успех. С этой целью ими (формально, разумеется, с «согласия» царя) производится новое расширение состава Думы. По наблюдениям А. И. Филюшкина, в 1549 году «происходит второй рывок в пополнении состава Боярской думы, по масштабам сравнимый с 1547 г.» {320} . В 1549 году, как и в 1547-м, имели место кадровые изменения и в других правящих учреждениях {321} . «В результате кадровых перемен 1547–1549 гг., — говорит А. И. Филюшкин, — в высших правительственных кругах был в основном сформирован тот состав аппарата, который и начал первый приступ к реформаторству 1550-х гг.» {322} . Иными словами, Сильвестр, Адашев и их сторонники создали кадровую основу для осуществления своих планов. Впрочем, И. Граля, замечая, что «1549 г. был богат пожалованиями в бояре в невиданном до сих пор масштабе», говорит: «Дождь пожалований, пролившийся на особ, близких ко двору, способствовал как усилению влияния царской фракции в думе, так и ограничению самостоятельной политической роли думы» {323} . В действительности все было наоборот: расширение состава Боярской Думы способствовало упрочению в ней позиций Сильвестра и Адашева, а также усилению ее самостоятельной политической роли. Судебник 1550 года служит, кажется, тому подтверждением.