ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.

Худшие опасения Сен-Жюста подтвердились: генерал Гош, думавший больше о собственной славе, чем о долге перед Республикой, явно шел по стопам Цезаря. А то, что он был несравненно талантливей казненных генералов-неудачников Кюстина и Ушара, делало его еще более опасным.

Первой мыслью комиссара было арестовать нарушившего приказ командующего, предать его военному суду и расстрелять. Он с трудом сдержал себя: обезглавить армию в столь тяжелый для нее момент – значило сыграть на руку врагу.

Гош и не думал оправдываться, заявив, что победа была у него в руках и что

в следующий раз он не только вернет все захваченное противником, но и отвоюет у пруссаков Ландау.

– Хорошо, генерал, – мрачно ответил ему Сен-Жюст. – Ты принимаешь на себя новое обязательство. Ты хотел захватить Кайзерслаутерн, но потерпел поражение. Теперь вместо одной победы мы ждем от тебя две: ты возьмешь и Кайзерслаутерн и Ландау. Иначе ты ответишь перед законом, – и он, подняв руку, резко рубанул ребром ладони по воздуху.

Гош криво усмехнулся.

…Через два дня, 14 фримера [116], Антуан был в Париже. Леба рвался в столицу к беременной жене, новое наступление было назначено на 25-е число, то есть время для передышки было. А Сен-Жюсту просто необходимо было «пощупать пульс» в столице Республики, ведь он не был в ней уже полтора месяца, а это было чревато отрывом от происходящего сейчас, когда события неслись галопом, и несколько дней революции вполне могли быть сравнимы с несколькими годами дореволюционной эпохи. Находясь на фронте, Антуан, теперь уже полностью олицетворявший новую Республику с Робеспьером (и меньше – с собой), порой тревожился: сумеет ли Максимилиан, номинальный глава правительства, человек твердый по своим убеждениям, но порой недостаточно решительный и чересчур осторожный, удержать в руках врученные ему Революцией (и Сен-Жюстом!) бразды правления?

Его сомнения оказались напрасными. Несмотря на развернувшуюся в Париже борьбу фракций, когда «левые» устроили в столице «дехристианизаторскую» вакханалию с гигантским праздником Разума в Нотр-Даме, а глава «правых» Дантон требовал вступления в силу конституции и отмены «революционного порядка управления», действовавшего к этому моменту всего один месяц, Робеспьер чувствовал себя вполне уверенно. Поддержав Дантона против «разрушителей церквей», он добился от Конвента осуждения Культа Разума и принятия декрета о свободе культов. А затем нанес окончательный удар сразу по обеим группировкам: в день приезда Сен-Жюста с фронта Конвент принял декрет о концентрации и централизации власти революционного правительства.

Декрет, разработанный Робеспьером, дополнял идеи Сен-Жюста, высказанные им в речи о революционном порядке управления: все установленные власти и общественные должностные лица по всей стране безоговорочно ставились под контроль Комитета общественного спасения; отменялись все чрезвычайные институты, вроде провинциальных революционных армий, а также несанкционированные властью собрания и съезды народных обществ и комитетов; революционные комитеты теперь контролировались правительством, а не собраниями секций и коммунами.

В Париже декрет бил, в частности, по прокурору Коммуны и его заместителю (то есть по Шометту и Эберу), которые переименовывались в «национальных агентов» и могли быть смещены правительством. Сен-Жюст с удовлетворением подумал, что двоевластие Конвента-Коммуны кончилось: конечно, в свете этого декрета появление новых органов восстания, вроде повстанческой Коммуны 10 августа и Центрального комитета 31 мая, низвергнувших короля и жирондистов, было уже невозможно – незаконно, но хотелось надеяться, что череда революций, наконец, кончилась, что теперь, когда они с Робеспьером были у власти, уже не нужно было никакое восстание санкюлотов, более того, любое возможное восстание против нового порядка, который они собирались построить с Максимилианом, казалось контрреволюцией.

Так Сен-Жюст, показавший Робеспьеру путь революционной диктатуры, молча одобрил свертывание Неподкупным всякой революционной общественной жизни Парижа, не понимая, что тем самым он вместе с Максимилианом лишает себя главного оружия в борьбе с противниками совершенной Республики – поддержки бедняков, которые теперь просто не могли бы сорганизоваться для их защиты.

Но все это Сен-Жюст понял только за несколько дней до 9 термидора.

Происходящая в Париже борьба между группами революционеров, принадлежавших к одной партии, не так давно совместно сокрушивших фельянов и жирондистов, казалась ему отступлением от генеральной линии Революции, словно республиканцы, оставшись без настоящих врагов, «от нечего делать» начали войну друг с другом. Это особенно бросалось в глаза, потому что происходило на фоне казни других бывших революционеров – Бриссо и остальных «государственных людей», вдохновительницы Жиронды Манон Ролан, виновника «Марсова расстрела» бывшего мэра Парижа Байи и бывшего лидера Учредительного собрания Барнава.

Зная о былой дружбе последнего с Сен-Жюстом, Барер не удержался, чтобы не рассказать с невинным видом прибывшему с фронта Антуану подробности его казни. Оказывается, Барнав, как и Байи, умер мужественно, но отнюдь не спокойно. Взойдя на эшафот, бывший «триумвир конституционалистов» гневно топнул ногой по платформе и с гневом произнес: «И это – моя награда?» После чего, раздраженно подергивая плечами, подставил голову под топор.

– Наверное, они все повторяют про себя: «И это – моя награда?» – задумчиво проговорил Барер.

А затем, подняв голову вверх и поджав губы (выражение лица его в этот момент напомнило одновременно и лицо святого, обратившего очи к небу в молитве, и лицо грешника, смотрящего на нависающий над ним нож гильотины), шутливо закончил:

– Интересно, а какая – моя награда?

– А какая – ЕГО награда? – бесстрастно ответил Сен-Жюст. И, не дожидаясь ответа на вопрос, перешел к обсуждению дел на фронте.

Прежде всего, надо было решить, что делать с Гошем. Еще надо было выяснить у Карно причину задержки столь необходимых в армии резервов, а также добиться отзыва двух последних представителей Конвента в Эльзасе – Бодо и Лакоста.

Официально прикрепленные к Мозельской армии, так же как Сен-Жюст и Леба – к Рейнской, эти два депутата постоянно совершали судорожные, хотя и безуспешные попытки проводить самостоятельную линию. На фронте им это мало удавалось, – генералы, оценив стратегическую хватку Сен-Жюста и результативность его действий, слушались только всемогущего представителя Комитета общественного спасения, – зато в тылу своими несогласованными декретами Бодо и Лакост внесли изрядную дезорганизацию и даже выразили шумный протест по поводу ареста «настоящего революционера Шнейдера, потрясший патриотов и сделавший аристократов дерзкими».