ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.

Сен-Жюст поднял руку, останавливая секретаря, а затем обратился к сидевшему справа от него молодому человеку:

– …Расстрела. Мы мало расстреливаем, Филипп. Гильотиной пусть занимаются в Париже, но расстреливать армейских изменников – наш долг. Жаль, что мы не можем поставить всех подозрительных офицеров перед расстрельной командой, это был бы хороший способ проверить их республиканские чувства. Можно и не стрелять. Достаточно лишь услышать, что они крикнут в последнюю секунду: «Да здравствует Республика!» или…

– Тот интендант, Жан Каблес, он крикнул: «Погибаю за веру и короля!»

– Да, а теперь я бы очень хотел узнать, что скажет под дулами Айзенберг, сдавший австрийцам форт Реми. Именно его падение послужило сигналом к общему отступлению. Этот бригадный генерал и его штаб ответят за предательство.

– Ты тоже пошлешь его в Париж?…

– Изменник будет расстрелян во рву генгемского редута.

– Так, что тут еще?… А вот любопытное прошение бригадного генерала Вашо о предоставлении ему лошади, потому что его прежняя лошадь погибла при отступлении от Виссамбурга. Не находишь ли странным, Филипп, то, что генерал просит у гражданского лица добыть ему рысака, когда все кругом только и обвиняют военных в грабежах и незаконных реквизициях? Вот пример, достойный подражания!

– Или глупости, если не хуже, – со смешком отозвался второй представитель народа, которого, как помнил Шарль, звали Филипп Леба.

– Может быть, но проверять не будем. Пиши. – Сен-Жюст повернулся к секретарю: – «Осведомленные о мужестве и достойном поведении этого офицера и убежденные в необходимости помочь патриоту служить отечеству, приказываю главному комиссару снабжения Рейнской армии предоставить генералу Вашо хорошую кавалерийскую лошадь».

Сен-Жюст на мгновение запнулся, как будто его мысль внезапно обрела другое направление, а затем его тон стал еще более отрывист:

– …Сен-Жюст – Робеспьеру. Письмо… «Дорогой друг, издают слишком много законов, но слишком мало подают примеров: вы караете только из ряда вон выходящие преступления, а преступления, скрытые под маской лицемерия, остаются безнаказанными. Карайте самое незначительное злоупотребление, – вот способ устрашить негодяев и показать им, что государство зорко следит за всем… Предлагаю тебе принять меры, чтобы выяснить, все ли мануфактуры и фабрики Франции работают, и создать для них благоприятные условия, иначе через год наши войска окажутся без одежды. Капиталисты не патриоты, они не желают работать; нужно их к этому принудить и не дать погибнуть ни одному полезному предприятию. Мы же здесь будем делать все, что я сказал. Обнимаю… Сен-Жюст».

– Сен-Жюст, – еще раз повторил комиссар, выдержав паузу. А затем вместо того, чтобы просто повернуть голову, развернулся к Шарлю всем корпусом. По-видимому, предмет его столь углубленных занятий, которыми он был так увлечен целых полчаса – высокий, доходящий до самого подбородка, туго накрахмаленный галстук не позволял его голове делать никаких наклонных движений. По крайней мере, так подумал Шарль, не без зависти юного провинциала к столичному моднику.

– Итак, юный гражданин, ты знаешь, за что тебя арестовали?

Вопрос в лоб, заданный комиссаром без всяких предисловий тем же монотонным холодным тоном, которым он диктовал приказы, застал мальчика врасплох. Шарль нашелся не сразу:

– Нет, гражданин… гражданин комиссар. Они просто пришли за мной и взяли.

– Кто? Ты их знаешь?

– Люди, которые называют себя «Пропагандой».

Сейчас Сен-Жюст смотрел на Шарля в упор, но полутьма большого помещения скрывала от него лицо мальчика.

– Твое имя?

– Жан Шарль Эммануэль Нодье.

– Где ты живешь?

– Сейчас в Страсбурге. Но приехал я из Франш-Конте, чтобы…

– Сколько тебе лет? – перебил Сен-Жюст, нахмурив брови.

– Во флореале будет четырнадцать.

– Что? Ты не врешь, мальчик? Подойди поближе.

Сделав шаг навстречу Шарлю, комиссар сжал его горячую руку своей холодной и подвел к горевшим на столе свечам. Только одно мгновение он смотрел на него, потом опять выпрямился, но и этого мига было достаточно для Шарля, чтобы разглядеть вблизи лицо «страшного» комиссара: красивое, с большими светло-серыми глазами, чувственными мягкими губами, сейчас неестественно сжатыми, прямой линией бровей, сходившихся к переносице, но одновременно – чересчур бледное, даже серое от перенапряжения и ночной работы.

– На самом деле, тебе не дашь больше двенадцати лет, мальчик, – бесстрастно сказал Сен-Жюст, но Шарль интуитивно уловил закипавшее в нем раздражение. Не поворачиваясь, комиссар протянул руку к столу, и секретарь, поспешно привстав, сунул ему в руку лист какой-то бумаги, который Сен-Жюст поднял до уровня глаз своей высоко поднятой головы, которая даже в этом случае не хотела опускаться, пробежал глазами исписанные строчки, а потом вновь посмотрел на Шарля:

– Тебя арестовали потому, что ты родом из захваченного врагом Франш-Конте, и в гостинице, где ты жил, были замечены подозрительные. Но тут, наверное, не все указано. Твои родители – эмигранты?

– Нет, гражданин комиссар, они – обычные патриоты. Мой отец – председатель суда, а дядя – командир батальона при Рейнской армии.

Сен-Жюст отвернулся от Шарля и встретился взглядом с Леба. Потом скомкал листок с приказом об аресте Нодье и швырнул его в угол:

– Итак, эти негодяи уже «пропагандируют» аресты детей! Филипп, ты слышишь, похоже, провинция считает, что заслужить уважение Горы можно только самыми разнузданными крайностями! Вот из-за таких приказов, как приказ об аресте ребенка, свобода и погибает! Что ж, они хотели крови – они ее у меня получат: они захлебнутся

в собственной крови!

Шарля, с изумлением слушавшего этот монолог, поразил тон комиссара – столь пафосные слова он произносил все тем же монотонным холодным голосом, что производило жуткое впечатление, и теперь мальчик понял, почему этот красивый молодой человек, этот странный комиссар Конвента вызывал безотчетный страх у окружающих.

Собеседник Сен-Жюста попытался возразить:

– Но, Антуан, послушай, я не меньше тебя возмущен перегибами террористов и дехристианизаторов вроде Шнейдера, но ведь «Революционная пропаганда» делала то, что ты ей сам приказывал, когда мы с тобой ее организовывали [124]: проводила чистку народных обществ, арестовывала подозрительных. И перестаралась. Что не снимает вины и с нас…

– Вина падет на голову виновных независимо от их первоначальных благих намерений. Они сделали свое дело, и теперь они уйдут. И не за превышение полномочий, а за контрреволюцию.

– За контрреволюцию?

– Закон Конвента от 14 фримера ликвидирует революционные армии и все подобные им организации вне столицы. Саботирующие закон революционного правительства – контрреволюционеры и будут наказаны законом военного времени. И начнем мы с псевдосанкюлотской «армии департаментов Рейна и Мозеля». Пора, наконец, разобраться с этими иностранцами-космополитами. Пиши…