ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ - ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье.

Они думают, что они изменили мир! Ну, ввели новые революционные обряды: и пушки палят, и барабаны бьют, а головы скатываются, как и прежде. Да и многое еще остается по-старому: и в первую очередь – крики жаждущей крови толпы (что с того, что она кричит ныне «Да здравствует Республика!», а не «Да здравствует король!»).

А на процессе 29 прериаля (а до него и на процессе Руери!) вспомнили и старые добрые времена – все пятьдесят с лишком осужденных были обряжены в «красные рубахи» (как «отцеубийцы», естественно, – ведь их обвинили в заговоре и покушении на жизнь Робеспьера – нового «Отца Отечества»!).

Сансон тогда еле управился со всеми своими восемью помощниками. Казнить в один присест пятьдесят четыре человека – такого еще никогда не бывало при короле, да и не могло быть! Это было воистину торжество гильотины, а не торжество ихней Революции (прав, прав был казненный журналист Горса, когда выкрикнул пришедшему за ним в тюрьму Шарлю Анрио: «Мы надеялись просто низложить короля, а вместо этого воздвигли царство для тебя, гражданин Сансон!»). Ну и конечно, это был триумф (которого он вовсе и не жаждал) самого Сансона, ставшего, похоже, символом гильотинной Республики. Притом что уже давно втихомолку некоторые злопыхательные граждане называли каждый день возглавляемую им позорную процессию из трех, четырех, пяти тележек, набитых осужденными, триумфальным шествием парижского палача, заменившим в столице все еще только намечаемые триумфы Республики!

Да, горячее было дело 29 прериаля. Впрочем, сегодня предстоит работа, видимо, не менее горячая. Мир сошел с ума, но последним, кто сойдет с ума в этом мире, будет он – Шарль Анрио Сансон. Хотя поволноваться и предстоит. Еще бы! – Сто пятьдесят четыре заговорщика Люксембургской тюрьмы, единовременно направляемых в Революционный трибунал, – это вам не старый режим! Ну и что с того, что их разделили на три партии! Хотя все происходящее для граждан-исполнителей входит в привычку, можно будет и не успеть уложиться в положенное им время! Попробуйте-ка их тут всех быстро обслужить, всех тех, которые поступят сегодня из трибунала: снять рединготы и камзолы, остричь волосы, спороть воротники, связать руки… А потом еще и выстроить в цепочку и рассадить по телегам… Можно догадаться, что тут и в час не управишься! А там им еще предстоит долгий путь к Тронной заставе и время на саму процедуру обработки…

– Пятьдесят девять, – прервал размышления Сансона его старший помощник Деморе. Наклонившись к своему начальнику так, что с его голой груди свесилась медная игрушечная гильотинка, носимая им вместо нательного крестика, он выжидательно посмотрел ему прямо в глаза.

Шарль Анрио бесстрастно встретил его взгляд и кивнул: начинайте.

– Вся Франция смотрит на вас, граждане! – удивленно-иронически отозвался один из жандармов. Кто-то из помощников Шарля Анрио ответил ему шуткой (кажется, Жако), и Сансон недовольно покосился в его сторону. Он не терпел подобных проявлений эмоций от своих ассистентов: ни верноподданнических при короле, ни патриотических при революции, – служителям эшафота отказано в выражении любых чувств, – они просто должны выполнять свою работу, – и тут до него дошло, что имел в виду жандарм: «Пятьдесят девять! – повторил он машинально про себя. – Пятьдесят девять!»

Рубеж «красных рубах» был пройден. Наступал истинный апофеоз гражданина главного исполнителя революционных приговоров Шарля Анрио Сансона. Он, правда, не чувствовал никакого апофеоза. Прохаживаясь вдоль густой цепи жандармов у решетки рядом с выходом во двор, он с все более возрастающим раздражением ловил на себе взгляды всей сотни теснившихся в узких коридорах Консьержери человек (осужденных и жандармов). Взглядов избежать, конечно, было нельзя; порой Шарль Анрио чувствовал себя самым знаменитым человеком в революционной столице мира, – он ловил эти косые взгляды ежеминутно, ежечасно повсюду, где только знали или узнавали, кто он такой, и находил отдых от этих взглядов лишь в кругу домашних, – но сегодня они почему-то действовали особенно раздражающе. Может быть, потому, что при всей грандиозности сегодняшней «охапки» в ней не было ни одного хоть сколько-нибудь известного революционера. Или контрреволюционера – по выбору. Все какая-то мелочь…

Шарль Анрио критически посмотрел на «гильотинный материал». Помощники старались вовсю. Им в меру сил помогали жандармы, раньше вообще-то достаточно брезговавшие этой работой. Но теперь им было не до того: если следовать заведенному распорядку и стричь каждого осужденного по отдельности, построив всех у решетки

в очередь, – не хватило бы никакого отведенного на эту процедуру времени! Поэтому теперь в первых привратных камерах «предбанника Фукье» кипело несколько человеческих водоворотов, образовавшихся вокруг трех низких деревянных табуретов, на которых стригли волосы приговоренным к казни мужчинам (женщин постригали здесь же, но в отделенном от общего помещения посту привратника).

И вот только теперь с началом этой процедуры в толпе осужденных, до этого подавленной и безмолвной, стали прорезываться какие-то живые голоса: приглушенные женские рыдания и грубые мужские ругательства, молитвенный шепот и запоздалые признания, но все звучало так глухо, что говор этой обреченной на смерть человеческой массы, казалось, действительно доносился как бы с того света, – он был почти нереальным на фоне деловито переговаривающихся помощников Сансона.

Все совершалось весьма скоро: два «ассистента» палача или два жандарма хватали очередного осужденного из теснившегося в коридоре трясущегося человеческого стада за руки и, как пушинку, почти бросали его на жесткий табурет, срывали с него верхнюю одежду – камзол, редингот, карманьолу, даже жилет, оставляя его в одной рубахе; тут же один из помощников одной рукой рвал на себя ворот этой рубахи, а другой в два-три движения срезал его под шов и бросал на пол, обнажая шею. Когда холодные ножницы касались кожи, не раз слышалось жалобное вскрикивание, почти повизгивание, – осужденному на миг представлялось падающее на его шею лезвие, – но человек тут же замолкал в безысходном отчаянии. И тогда те же тупые ножницы (вовсе не «овечьи» – это все, конечно, наговор, но то, что тупые, – это точно, – и как бы им не затупиться с такой работы?) быстро проходились по затылку – и густые и жидкие пряди волос падали на каменный пол, и на них тут же наступали грубые деревянные сабо тюремщиков.

Потом человека сдергивали с табуретки и почти толкали к стене, где ему одним неуловимым движением заводили руки за спину, а вторым движением быстро перекручивали кисти рук грубой шерстистой веревкой. А на табурет уже «падал» другой приговоренный.