Петр Меркурьев-Мейерхольд - Сначала я был маленьким

Вадим Витольдович Никитин

Память

Передо мной фотография бесконечно близкого и дорогого мне человека Василия Васильевича Меркурьева. И я начинаю вспоминать.

В. В. Меркурьев был нашим Учителем, как называли мы его, вкладывая в это слово всю нашу любовь и уважение,- Учителем с большой буквы! Наш Учитель был для нас образцом во всем. Он постоянно твердил: "Актер - это понятие круглосуточное". И сам следовал этому девизу. В первый же день он огорошил нас тем, что стал называть по имени-отчеству и требовал такого же обращения от нас друг к другу. В ответ на наше недоумение объяснил: "Понимаете, вот если вы к кому-нибудь обратились Петька, Галка, Вадька и т.д., то в порыве чувств вы можете неуважительно отнестись к человеку, даже обидеть его. Иное - вежливое - обращение дисциплинирует, заставляет задуматься над тем, что вы скажете дальше".

Меркурьев был не только Учителем, но и внимательным отцом нашей курсовой семьи. Помню, как однажды мы с Мариной Нееловой вынуждены были во время каникул срочно репетировать отрывки для показа на ближайшей конференции. Нам было невесело, все разъехались, мы одни репетировали в пустом институте. И вдруг в середине дня раздались шаги, дверь распахнулась, и на пороге появился Василий Васильевич. Со словами: "Ребятки, я заехал из театра вас проведать, и вот поешьте!" - он протянул нам бутерброды. И так повторялось каждый день.

В творчестве Меркурьева сочетались огромный, как иногда говорили стихийный, талант и колоссальный труд. Он был удивительно конкретен на сцене. В каждой фразе, реплике, движении! Он мог часами повторять одну и ту же фразу, добиваясь ее конкретного звучания. Нам он любил рассказывать, как они с Ю. В. Толубеевым вставали по обе стороны Фонтанки и вели диалоги, вырабатывая "посыл", избавляясь от вялости, аморфности, вслушиваясь в упругую силу звучащего слова. И при такой отточенности он умел быть неожиданным на сцене, настоящим импровизатором. Работать с ним было большим наслаждением. Помню они с И. В. Мейерхольд играли небольшой концертный номер, в котором у нее были только слова: "Пойдем домой", а у Василия Васильевича вообще никаких. Этот номер, где муж упорно не хотел идти домой, к сварливой жене, продолжался минут двадцать и шел под бесконечный хохот зрительного зала. Но однажды Ирина Всеволодовна заболела, и Василий Васильевич предложил мне заменить ее. Я попросил порепетировать, но Учитель сказал: "Ничего, текст (!) ты знаешь, а дальше - смотри за мной". И я был потрясен. Он, не говоря ни слова, посылал мне творческие импульсы, мне было на сцене легко и радостно. И я убедился, что импровизация - это не стихийное состояние, а подготавливается она трудом и талантом.

По окончании института я стал работать в том же театре, что и Меркурьев,- Ленинградском академическом театре драмы имени А. С. Пушкина. Теперь я постоянно видел его на сцене, на репетициях, затаив дыхание, следил за ним из-за кулис. Сыграть трагическую роль - было давней мечтой Меркурьева-актера. В последние годы ему это удалось. Он сыграл Бурцева в "Пока бьется сердце", репетировал Рембрандта в одноименной пьесе Дм. Кедрина. Но мне кажется, что ощущение трагического порой проскальзывало у Василия Васильевича и в острокомедийных образах, например, в его Мальволио.

К сожалению, Меркурьева в роли Рембрандта мы видели только на репетициях. Он играл ярко, сочно, "по-рембрандтовски" соблюдая все светотени. Наверное, не напрасно сетовал Меркурьев на режиссеров, которые хотели использовать в его таланте лишь то, что уже было апробировано, не заглядывали в его душу до конца.

Мне довелось присутствовать на последнем выступлении Василия Васильевича перед публикой в спектакле "Пока бьется сердце". Перед этим актер долго и тяжело болел. О смерти он не думал - во всяком случае, не говорил. Но длительные страдания сделали особенно пристальным и внимательным его взгляд, он смотрел так, как будто видел все сквозь землю. И вот его привезли на спектакль. Все с волнением следили за ним: играл он блистательно. В сцене, когда Бурцев умирает, я стоял за кулисами, совсем близко от сидевшего в каталке Бурцева - Меркурьева. Еще минута - и мне надо будет вывозить его на сцену. И вот перед тем, как ехать умирать в роли Бурцева, Василий Васильевич обернулся ко мне, посмотрел грустными глазами, и слеза скатилась по его щеке. Он ничего не сказал, только закусил губу.

Бурцев умер, в зале раздался шквал рукоплесканий. Спектакль кончился. Меркурьев - Бурцев вышел на поклон. Увы, в реальности нам не дано оживать.

Игорь Петрович Владимиров

Спасибо вам, Василий Васильевич!

Василий Васильевич Меркурьев был прежде всего актером - актером на сцене, в студенческой аудитории и даже на рыбалке. Он любил говорить о сцене или конкретном образе кратко и чаще всего "в лицах". Его показы на репетициях и уроках были удивительны и даже величественно-прекрасны. Иногда он вспоминал эпизоды своей собственной сценической биографии, например, как Мейерхольд (кстати, его любимый режиссер) во время постановки "Маскарада" Лермонтова требовал от Меркурьева, репетировавшего Казарина, чтобы он не выходил на сцену, а возникал на ней, именно возникал, и Василий Васильевич своим показом доказывал нам, своим ученикам, что это возможно. Сравниться с ним казалось кощунственным, скопировать или повторить - просто невозможным. Эти показы невольно становились смертельно опасными: от них в моей душе всегда торжествовало чувство собственного ничтожества. Торжествовало и убивало. Только тогда, когда я понял, что из показанного надо брать только его существо, только "что", а внешнее (т. е. "как") делать просто прямо противоположное, все постепенно начало вставать на свои места. Вообще о показах Меркурьева можно было бы написать целую книгу.

Меркурьев творил, опираясь на свою могучую индивидуальность, щедро развивал те огромные художественные задатки, которые были отпущены ему природой. Роли его, как правило, несли в себе блистательное знание жизни, заключенное в острую форму. И красоту, ясность, гармонию. Он любил повторять: "Если тебе дали роль - прочти ее 50 раз, если она не получилась - прочти еще 50, не получилась - прочти еще 50. Опять не получилась - верни роль, ты ее играть не можешь". При этом он ссылался на Щепкина, дескать, это его слова.

Игра Меркурьева всегда захватывала и покоряла. Я ду маю, что всенародная любовь к Василию Васильевичу покоилась не просто на сугубо национально-русском характере его таланта, но на его умении воплотить это народное начало в осязаемой, плотной конкретности. Когда Меркурьев появлялся на сцене, он заполнял собой все ее пространство. В удивительном чувстве правды он не имел себе равных. Мне никогда не забыть его блистательного Грознова в комедии Островского "Прав да - хорошо, а счастье лучше", в частности, той его знаменитой паузы, когда старый вояка неловким движением негнущихся пальцев разрубал на множество частей яблоко, делал из него нечто вроде форшмака и потом с удовлетворением начинал жевать беззубым ртом. Его купец Восьмибратов (отнюдь не главный персонаж "Леса") был ярче остальных и запоминался на всю жизнь.