Акияма Хироси - Особый отряд 731

— Ты не сможешь с ним увидеться, — грустно проговорил Морисима.

Саперы уже приступили к разрушению опустевших зданий. Скоро должны были поджечь и наше помещение. Я также сомневался, что оставшиеся вещи попадут в руки Кусуно, если их отнести сейчас в госпиталь. Никто из нас не думал, что мы поступаем дурно. Я успокаивал себя тем, что мы старались делать все возможное. Однако сберегательную книжку все же решили отнести.

— Я пойду в госпиталь, — снова вызвался Хаманака.

Этим он хотел как бы утешить себя. Я и Морисима хорошо понимали его. Я взял почтовую открытку матери Кусуно и положил в карман. Я чувствовал, что если он умрет, а я останусь в живых, то я обязан сообщить его старой матери о смерти сына. Мы были из одной префектуры, жили в одной казарме, поэтому, кроме меня, некому было сообщить матери о гибели сына.

Собравшись перед штабом отряда, мы двинулись к железнодорожной ветке, где стояли грузовые вагоны. Здесь повсюду валялись вещи, брошенные уехавшими раньше семьями специалистов. Людей было так много, что для багажа не осталось места. Разорванные в спешке багажные корзины, разинутые рты туго набитых чемоданов, из которых языками высовывались наспех уложенные носильные вещи, и т. п. — все это говорило о панике, которая творилась здесь перед отъездом.

Мы в новом обмундировании стояли около состава в ожидании отправки. Однако предстояло еще погрузить продовольствие. Все с интересом ждали официальных сообщений о ходе военных действий, но никаких сведений о продвижении противника не поступало. Все горели одним желанием — уехать как можно скорее. Стемнело. Последовал приказ грузить продовольствие.

Сбросив кители и оставив их у своих вещей, мы направились к складу с продовольствием. Оттуда мы начали выкатывать бочки с соей, выносить кули с солью и мешки с сахаром. Бочки в вагонах помещали в самый низ, а на них наваливали остальное. Темнота очень усложнила погрузку. На складе царил хаос. Шестидесятикилограммовые мешки с сахаром при погрузке рвались, а рогожные кули с солью расползались.

А в это время маньчжуры, работавшие в отряде, с нескрываемой радостью делили уцелевших лошадей, коров и брошенное продовольствие. С тех пор как я прибыл в отряд, мне впервые довелось увидеть радость на их лицах. А ведь раньше любому из них, кто случайно оказался бы в лаборатории, грозила неминуемая смерть. Эта картина вызвала в душе моей противоречивые чувства.

Загрузив свой вагон продовольствием, мы покрыли мешки циновками и сами уселись поверх груза, едва не подпирая головами крышу.

Этой ночью в окрестностях Харбина был сброшен советский парашютный десант. От осветительных бомб и ракет стало так светло, что мы ясно видели высокий памятник павшим воинам, который находился от нас более чем в двадцати километрах. Несмотря на моросивший дождь, были отчетливо видны спускавшиеся парашюты, напоминавшие падающие хлопья снега.

Воздушный бой становился все более ожесточенным. Голубоватый свет осветительных бомб и ракет придавал нашим лицам мертвенно-бледный оттенок.

Теперь уже ни у кого не было сомнения в том, что бежать невозможно. Нашлись горячие головы, которые заявляли, что нужно остаться на месте и сражаться до конца. Из-за этих разговоров на некоторое время забыли и о погрузке.

Во время этого замешательства я увидел, как один вольнонаемный, опираясь на саблю, взобрался на угольную кучу и замер на ней, как статуя. Внимательно приглядевшись к бросавшейся в глаза фигуре, мы увидели, что это женщина. Мы не знали, что в нашем отряде служили и вольнонаемные женщины. Мы обратились к Хаманака, который служил в общем отделе и должен был знать ее. Но и он ничего не мог сказать.

Через несколько часов поступило сообщение, что все парашютисты противника уничтожены танкистами, оборонявшими Харбин. Услышав об этом, все запрыгали от радости.

— Вот вам результат занятий по борьбе с парашютистами, которые регулярно проводились у нас несколько лет. Не зря, значит, на всех маневрах отрабатывались методы борьбы с парашютистами, — заметил один пожилой офицер.

Светало. Вскоре поезд должен был отправиться. Мы были распределены по двадцать пять человек в вагон. Я, Хаманака и Морисима ехали в вагоне, где старшим был вольнонаемный Офудзи. Хаясида попал во второй или третий вагон за нашим. Поезд состоял из тридцати восьми вагонов — значит, нас было около тысячи человек. Офудзи посоветовал ложиться спать, не дожидаясь, пока тронется поезд, но я вместе с четырьмя-пятью другими товарищами по вагону отошел в сторону подышать свежим воздухом.

Вдруг я увидел техника-лаборанта Сагава.

— Господин Сагава! — окликнул я его и спросил о Коэда.

— Он еще не уехал и с нами не едет. Не повезло ему… Но вы держитесь, у вас впереди еще много важных дел, — ответил он. Чувствовалось, что Сагава не хочет много говорить о Коэда.

Стало почти совсем светло. До отправления поезда оставалось еще два часа. Всем нам выдали маленькие ампулы с цианистым калием.

— Если будет угрожать плен, то в целях сохранения тайны отряда каждый должен принять этот яд, — сказал Офудзи и окинул всех нас пронзительным взглядом. Теперь, когда нам выдали яд, и я почувствовал, что смерти не избежать, от страха мурашки пошли по спине. Я сунул ампулу в нагрудный мешочек с амулетом. В крайнем случае этот новый амулет поможет сохранить мне честь и верность.

Спать? Но спать не хотелось.

От мысли повидать Кусуно пришлось отказаться, но до отхода поезда мне хотелось хоть ненадолго встретиться и поговорить с Коэда.

Я попытался разыскать Саса и Хосака, служивших вместе со мной в секции Такаги. Саса нашел быстро, а Хосака найти не смог. Саса не был уверен в том, что нам позволят отлучиться.

— Я уже думал об этом, да ведь не разрешат, наверное, — сказал он.

Но Офудзи сразу разрешил, хотя и приказал вернуться не позже чем через тридцать минут, так как поезд должен был вскоре отправиться.

— Хорошо, что вам пришла в голову мысль навестить боевого товарища, который должен остаться здесь, — сказал он нам вслед.

В госпитале повсюду слышались всхлипывания и рыдания больных. Они были сильно обеспокоены тем, что из-за болезни их никуда не перемещали. Особый характер нашего отряда заставлял их в таком положении предчувствовать недоброе.

Наконец мы увидели осунувшегося после операции Коэда. Он лежал задумавшись на белой больничной койке. Мы негромко окликнули его. Коэда повернул голову.

— Акияма, Саса! — радостно вскрикнул он, как будто не виделся с нами несколько лет, и глаза его слегка увлажнились.

Нам сказали, что операция прошла успешно, но от этого нам не стало легче. Сам случай, когда человеку в такое тревожное время пришлось оперировать слепую кишку, только подчеркивал несчастье этого и без того несчастного человека.