Василий Лебедев - Искупление

- Послан ли человек в степь? - спросил Боброка.

- Как велено, послан вечор Елизар-доводчик, - ответил степенно Боброк.

Перебросились словами - накатила забота за заботой, лучше бы не касаться эти дни никакой княжеской докуки, но как тут не коснешься? Вот едет он, великий князь Московский, ко Владимиру, а в голове помыслов невпроворот: в помин кого ставить первую свечу? Первую надобно поставить в помин матушки Александры, вторую - в помин отца, князя Ивана, третью - в помин старшего сына, Даниила, четвертую надобно бы во здравие детушек, но душа не велит, пока не поставлена свеча за упокой души Ваньки Вельяминова. "Ишь, чего удумал: меня зельем извести, крапивной сын!" - разжигал в себе злость Дмитрий, но злость не подымалась, слабая волна ее расшибалась об одно и то же тяжелое виденье: толпы народа на Кучкове поле, плач, выкрики, ропот жалости и он, Ванька, его узко поставленные глаза, сухие, воспаленные, наполненные ярью. А когда подводили его к пню, он сутулился, как отец...

- Дмитрей свет Иванович! Почто кручинен во светел божий день? - весело прищурился Иван Уда. - Тебе ли, солнышко светлое, тенью застилатися? Ты праправнук самого Олександры Ярославича Невского! Ты первой взградил на кремлевском холму стены белока-менны! Ты первой побил татарву! Ты первой на Москве зельем стрельнул со стены! Ты первой...

- Я первой учинил на Москве смертную казнь принародно! - с горечью перебил покладника Дмитрий, и тот умолк.

Давно уже выехали за Москву. Вот уж и слободы миновали, и Клязьму-реку переехали, и потянулись леса по обе стороны дороги, а слова Уды все еще звучали в ушах. Было в них и дело важное: стрельба из железной трубы, набитой самопальным ярым зельем. Зелье и трубу привез на Москву Боброк, когда брал Казань, а туда попала та труба с зельем из Китая, торговцы конями завезли, должно быть... Помнится, как подожгли трубу впервой улетела труба от Фроловских ворот до церкви Спаса, что у Чудова монастыря. Тогда Боброк привязал трубу веревкою к телеге, набил зельем с камнем, заткнул куделей и поджег. Грянуло так, что все галки на Москве в небо поднялись, а телега перевернулась. "Надо будет ту трубу вмуровать в стену..." - пришла занятная мысль, и Дмитрий вообразил, как будет стрелять та труба по ворогам из стены, побивая каменьем и пугая смертоносным громом.

- Митрей Михайлович! - оторвался от мыслей Дмитрий, обратившись к Боброку. - Много ль ноне копей привезли?

- С Коломны - семь тыщ с половиною. С Новаго-роду - четырнадцать тыщ ровно. Со Пскову - четыце тыщи копей и тыщу мечей. Москва за ту ж зиму отковала девятнадцать тыщ с половиною копей, да мечей семьсот, да топоров ратных у тыщи обухов, а что до прочих градов - то покуда неведомо, вот привезут...

- За платою уследи, Митрей Михайлович: серебром не сори, но и не обижай кузнечную сотню. За Свибловым око держи, понеже on страховит до купли, у него каждая куна гривенной веревкою к калите привязана, а ныне нам не до слез при торгах, ибо время катит такое смурное - все утратить гораздо.

- Истинно так, княже: коль навалится татарва - пустит нас косо-накосо на века, - ответил Боброк.

- Вот то-то и есть... Кто ныне в сторожевом полку?

- Три сотника отчаянных посланы: Василий Тупик, Родион Ржевский да Волосатый Андрей - этот из духовного колена, но рукою тверд. Все вой в тех сотнях самобранны, доброхотны, а посему сотня такая тыщи стоит. Самому довелось сих воев зреть. Все нравом трезвы и в ратном деле крепки.

Дмитрий уловил редкое веселье в голосе Боброка, покосился. Сидит Боброк в седле, что пень смоляной,- кряжист, но свеж. "Широка борода, да душа молода..." - вспомнил он ладное слово сестры, что живет за Боброком, как за каменной стеной. Вот он уставил вперед крупные глазищи, что в народе прозваны колдун-скими, смотрит, как скачут далеко впереди гридники. За всеми у него отныне око не дремлет, потому как поставлен великим князем над всем воинством русским и подначален только Дмитрию. Нет теперь прихотей тысяцких, не надобно скакать по Москве и вотчинным деревням, как бывало, за Вельяминовым. Теперь начальник московскому воинству - вот он, под рукой, и послушен, что мелкие князья, подколенные. Зимою свершил Боброк поход на Литву, дабы промыслить полнощного ворога. Без крови сумел силу Москвы показать и двух сыновей покойного Ольгерда привел ко Дмитрию с дружбою. Дмитрий Ольгердович явился с семьей и боярами на вечную службу к русскому князю и получил за это город Переяславль, им и кормится... Хорош зять Боброк - надежа и опора в лихую годину, в безвременье, первый советчик - в мирные дни.

- Михайло!

- У стремени, княже! - тотчас подправил коня Бренок.

- Чего это княгиня рукою машет?

Бренок подскакал к головной колымаге обоза, пущенного вперед и бывшего в дороге на виду, сразу же направил коня в сторону и принялся ломать ветки черемухи, еще не распустившейся, но уже пахучей.

- То князь Юрья запросил веточку! - довел, подскакав, Бренок.

Дмитрий грустно кивнул. "Юрья телам слаб и душою вельми смягчен. Истаял Даниил. Вся надежда на Василия - он возвеличится на престоле великокняжеском, токмо он!.. Вот бог бы дал пожить еще годков пять, покуда окрепнет Василий, а тамо и в брани лечь необидно..."

* * *

Тиун Свиблов заранее опростал палаты для великом князя. Светло и чисто было в них, просторно и тихо на древнем владимирском княжеском дворе. Дмитрий с Евдокией, с сыном и с боярами, в первую неделю отмолившись во всех церквах, надарили серебра и злата "на храм", а за трапезами пристойными великий князь твердил епископу и всему его причту, дабы неустанно внушали русскому люду православному единоглавную мысль: соединяйтеся душами, люди, грады и княжества. Живите, не грозяся друг на друга, во единой судьбе, во едином хлебе на вечные времена - в том сила земли русской, развеянная некогда самими князьями, растравленная в душах простого люда... Особо одарил Дмитрий икону Владимирской божьей матери несказанной красоты икону! - дорогим каменьем на оклад.

На другое воскресенье малою дружиною отъехали в пресветлый храм на реке Не.рли. Дмитрию лишь раз довелось побывать там, когда еще мальчиком возили его бояре вместе с митрополитом Алексеем в тот год, когда он, отрок, вокняжился на главном столе Руси. Погода была на славу, и -служба прошла вдохновенно. Проповедь сказал сам епископ и говорил так, как хотелось великому князю, - о вере, о силе земли, в единении состоящей.

Обедать ехали во Владимир, где на столах ждали жареные утки, гуси, барашки, похлебки с потрохами, уха из стерляжьих пупков - любимая уха Дмитрия - и горы разного печива, сохраненные в памяти от времен стародавних и принесенные на Русь еще во времена приятия греческой веры. Ехали и тихо переговаривались о службе, о храмах, о мастерах каменных дел и о богомазах. "Сколько сгинуло древних храмов! - думал Дмитрий сокрушенно. - Сколько сгорело икон бесценных, пред коими прошли - колено за коленом - русские люди от древних лет до нашествия Орды! Где ныне те ремесла, те драгоценные книги, те раздольные песни? Где они? Ужели не вернуться тому никогда?"