Михаил Ишков - Кортес

Кто спорит, меры были разумными, однако в тот момент, когда несколько сотен молодых, богато одетых мужчин под звуки труб и удары священного барабана принялись водить ритуальный хоровод, испанцы, затесавшиеся в их ряды, пустили в ход шпаги и кинжалы. Один из свидетелей, добравшийся до Тлакопана, рассказал, что кровь текла ручьями, словно вода в сильный ливень.

Солдаты срывали с трупов золотые украшения. Одним словом, началось то, что может быть названо двумя словами — повальный грабеж! После этого Альварадо смеет утверждать, что предотвратил заговор? Это в тот момент, когда император этой страны был у нас в руках?!»

Далее в письме были такие строки:

«Милый, я верю, у тебя хватит мужества бросить нас на произвол судьбы. Мы будем сражать до последнего, меня они никогда не положат на жертвенный камень. Никто из этих мерзких идолопоклонников не прикоснется к моей коже, которую ты так любил гладить. Это несказанное наслаждение быть с тобой. Я всегда буду вспоминать тебя и проклинать потерявшего разум Альварадо».

Если бы я только мог!.. Если бы нашел хотя бы малейшую возможность, я бы вздернул Педро да Альварадо на ближайшем суку. Своими собственными руками!.. Не помогло бы ему и наглое отрицание своей вины, чем он занялся сразу, как только наше войско наконец вошло в ворота дворца Ашайякатла. После разговора с Альварадо у меня на душе осталось тягостное впечатление. Этот бандит ещё смел утверждать, что он спас наше дело, что только благодаря его бдительности они до сих пор находятся в относительной безопасности.

Что с ним поделаешь! Альварадо глуп и заносчив, однако ему хватило сообразительности понять, что единственными спасением для него является пусть даже ничем не подтвержденная версия заговора — в день поклонения богу войны Уицилопочтли ацтеки решили захватить испанцев и принести в жертву своему мерзкому чудищу, чье капище находилось на вершине самого большого теокали рядом с алтарем Господа нашего, Иисуса Христа.

Я видел его насквозь. Я ждал, хватит ли у него благородства признаться в преступлении. Он даже глазом не моргнул — знал, что я никогда не решусь отдать его под суд. Как же я мог тронуть его, благородного идальго, моего сподвижника, любимца войска. Мне никогда не простят, если я посмею обвинить испанского дворянина в смерти индейцев.

— Что б тебя!.. — выругался я, потом добавил. — Ты поступил скверно. Изменил долгу. Твое поведение подобно поведению сумасшедшего.

Тот как ни в чем не бывало подкрутил свои усики. Правда, рука у него немного подрагивала…

Ах, разве я был против суровых мер в отношении с этими детьми природы, но всякий раз следовало видеть главную цель. Я стремился замирить страну, ибо во время войны, хаоса и разрушений, невозможно собирать налоги, нельзя привести к христовой вере этих несчастных, погрязших в грехе язычества. Кто сможет оспорить, что трудясь на плантациях, в шахтах, в мастерских ацтеки принесли бы куда больше пользы испанской короне, чем бунтуя и свирепея от крови.

В первые же часы после прибытия во дворец я приказал доставить из Тлакопана наших женщин. В тот момент мне был крайне необходим совет Малинче. На кого ещё я мог опереться в тот трудный момент. На Мотекухсому? Я видеть не мог этого двурушника, и, как мои офицеры ни уговаривали встретиться ним, какие доводы не приводили — напоминали, что мы всем обязаны императору, он наш единственный козырь, — я не мог пересилить отвращение, которое испытывал к этому человеку, возомнившему себя живым солнцем, решившим обрести покой на небесах. На земле, ему, поганому язычнику, было неуютно. Дело дошло до того, что Мотекухсома сам попросил меня об аудиенции. Я отказал…

Первым делом взобрался на одну из башен, возвышавшуюся над главными воротами дворца. Передо мной открылся вымерший Теночтитлан — город-сад, красивейший из всех виденных мною в Мехико. Теперь столица обезлюдела и — в ясный летний полдень! — здесь было мрачно, как в могиле. Пусто было на азотеях — плоских крышах, на которых, как мне хорошо запомнилось, прогуливались ацтека, а по вечерам собирались целыми семьями и пили «чоколад». Ни единой души на рынках и ступенях храмов, только по-прежнему полыхали костры на вершинах пирамид да со стороны располагавшегося рядом с дворцом главного теокали, где по соседству с демоном Уицилопочтли был водружен крест и алтарь Иисуса Христа, доносились вгоняющие в тоску гулкие, низкие удары исполинского бубна. В него начали бить, когда мы несколько часов назад, со стороны истапалапанской дамбы вступили в Теночтитлан. Даже солнце, с любопытством наблюдающее за прохождением нашей армии по главной улице, замерло, заслышав эти колдовские басистые звуки. Скоро им ответили с других пирамид. Это была музыка смерти, адский колокольный звон, который мог родиться только во владениях дьявола. Помнится, я приказал бить в наши боевые барабаны, рассыпать по пустым улицам лихую воинскую дробь. Затрубили трубы, заиграли пищалки и флейты, под звуки которых испанцы ходят в атаку и как-то веселее стало на душе. Теперь, стоя на башне, эти гнетущие, равномерные удары вновь вызвали прилив гнева.

Я едва сдержался, чтобы не отдать приказ о штурме большого теокали. Тут подоспел Авила и обратился ко мне с просьбой поговорить с Мотекухсомой, попытаться уладить дело миром. На любых условиях, многозначительно добавил он.

— На каких именно? — заинтересовался я. Неужели офицерское собрание согласилось предать Альварадо суду? Эта мера безусловно могла помочь охладить страсти. Что еще? Возвращение награбленных во время «воску рений» Уицилопочтли ценностей? Тоже полезно. Только я зря надеялся на разум своих товарищей. Авила предложил невозможное.

— Мы обязуемся уйти из Теночтитлана и отправиться на кораблях эскадры Нарваэса на Кубу…

Я сжал челюсти. Значит, Альварадо они решили пожалеть. Они решили сдать меня.

— Ну, а золото? — тихо спросил я.

— Им тоже можно пожертвовать, — он отвел глаза в сторону. — Когда мы снова вернемся в Мехико, оно будет нашим.

Я долго молчал, прислушивался к гулким ударам священного барабана. Под эти звуки хорошо думалось… Сразу явились картины радостной встречи на Кубе, скорый суд, которому подвергнет меня Веласкес, эшафот, на котором я начну проклинать себя за глупое благородство, за бессмысленную жертву, потому что я был уверен, что люди губернатора обдерут каждого участника нашей экспедиции до последнего гроша. Небо помертвело над головой. Синь покрылась темнотой — в ней я усмотрел, сердцем почувствовал, ответ, который следовало дать верному другу Авиле. Каждый умирает в одиночку. Пусть я положу все войско в этом проклятом Теночтитлане, но никогда отсюда не уйду. Смерть на жертвенном камне показалась мне куда более легкой и желанной, чем постыдное возвращение на Кубу. Ни единым движением я не выдал своих тайных мыслей, однако уверен — и до сих пор уверен! — Авила все понял. Он наклонил голову, глянул в сторону большого теокали, где по-прежнему ухал гигантский бубен, однако теперь эта музыка не показалась мне мучительной. Я слился с ней, смог уловить в ней некую зловещую прелесть…