Светлана Лурье - Историческая этнология

Это поистине загадка для историка. Факты надо как-то согласовать. И тогда некоторые исследователи высказывают мнение, что если эти реформы, которые так резко посягали на нравственные нормы общества, не вызывали протеста, то объяснить это можно лишь тем, что большинство населения о них просто не имело понятия. [17] См. например: Познянска К. Старая и новая Турция. м.: Наука, 1974, с.105. Эта точка зрения, кажется, порой получает подтверждение.

Турецкий писатель Махмуд Мекал в 1967 году опубликовал серию очерков “Ничего нового на восточном фронте”, где он приводит беседу с женщиной, которая на вопрос, кто стоит у власти, уверенно ответила — султан.

Подобных примеров приводилось немало. Между тем неведение турецких крестьян представляется крайне странным. Все крестьянские парни служат в армии, которая и по сей день является носительницей идеологии кемализма, и в которой каждому солдату добросовестнейшим образом вдалбливаются кемалистские идеалы. Неужели, сняв военную форму, бывшие солдаты напрочь все забывают?

Чем больше фактов о мировоззрении турецких крестьян будет собирать специалист по новейшей истории или социолог — тем больше будет становиться клубок противоречий.

Особенно интересно происходят в Турции военные перевороты, ставшие почти традиционными. Расклад сил каждый раз таков: Армия — верна идеям кемализма. На нее опираются политики, проводящие линию на вестернизацию жизни в стране и отказ от традиционных исламских ценностей. Народ — строго привержен исламу, идеология вестернизации ему чужда. Народ оказывает определенное моральное давление на политиков и силы, представляющие ислам, постепенно начинают пробираться к власти. Тогда и происходит выступление армии. Как реагирует народ? Журналист Петер Геллерт в очерке о военном перевороте начала шестидесятых годов описывает то, как радостно приветствуют армию, пришедшую к власти именно для того, чтобы пресечь рост исламизма в стране, мусульманские массы... [18] Геллерт П. Операция "Ататюрк". // Новое время. – 1960. – №2, сс. 23-25.

Вряд ли такое поведение народа может объяснить историк. Как и в нашем предыдущем примере мы видим явную нелогичность в поведении народа, которая не имеет очевидного объяснения.

Антрополог поставит вопрос иначе: турецкие крестьяне действительно не знали ничего об изменениях в их стране или не хотели знать? Мы сталкиваемся, очевидно, с какими-то специфическими особенностями в сознании турецких крестьян, помогающими им сохранить свою идентичность и не видеть, не слышать ничего, что могло бы оказать разрушительное действие на их сознание.

Эти особенности связаны, мы будем это подробно говорить об этом в последующих главах, со спецификой функционирования этноса, его защитной реакцией на изменения окружающей его политической и культурной реальности. Для каждого этноса характерна своя уникальная модель реакций на ситуации, которые угрожают ему гибелью. Однако практически всегда такая реакция связана с определенным изменением в восприятии этносом реальности.

Так, все указывает на то, что турецкие крестьяне не воспринимали, абстрагировались от того, что могло вызвать в их сознании кризис — нечто подобное бывает в критической ситуации и с индивидом — и вели себя в соответствии с тем, какой им представлялась окружающая действительность, то есть продолжали жить не в национальном государстве Турция, а в Османской империи. Внешне их поведение, безусловно, кажется странным.

Итак, поверх закономерностей исторических, социальных, экономических процессов наслаиваются закономерности процессов этнических. И следует отметить, что наслоение это происходит практически всегда. Этнокультурные особенности народов, переживающих те или иные социальные процессы, всегда в большей или меньшей мере эти процессы корректируют. Иногда эта коррекция мало значима и историк ее может игнорировать, вполне успешно объясняя происходящие события политическими, географическими, социальными и т.п. условиями. Однако это возможно не всегда. Порой этнокультурные особенности народы влияют слишком явно. Поскольку внешнее выражение этнокультурных особенностей столь разнообразно, столь пестро, сколь разнообразной может быть культура различных народов, то распознать их труднее, чем проявления прочих социальных и т.п. процессов. Они выглядят как странности, нелогичности в поведении народа.

Еще сложнее объяснить историку те случаи, когда он непосредственно сталкивается с проявлением этнических процессов, процессов этногенеза или этнической самоорганизации.

А они могут быть достаточно мощными, вовлекающими в себя миллионы людей. Такова, например, история формирования современного Еревана.

Прежде всего бросается в глаза моноэтничность миллионного города, моноэтничность разбивающая все построения социологов, безусловно связывающих урбанизацию и полиэтничность крупных городов как ее обязательное сопровождение. Чем дальше развивался, расширял свои границы Ереван, тем однородней оказывалась его среда. В этом городе живут почти одни только армяне.

Аналогичного феномена — превращения по мере урбанизации полиэтнического города в моноэтнический — на земном шаре больше нет. В этом отношении Ереван уникален.

Армяне Еревана кажутся потомственными горожанами, народом урбанистским, давно привыкшим к городской цивилизации. А Ереван кажется городом очень цельным, органичным, со своим стилем отношений, своей очень плотной средой, традиционной и консервативной . Он похож на старый город, в котором еще не разрушены традиции: словно бы в других городах процесс распада традиционных отношений шел быстрее а в Ереване медленно, но скоро очередь дойдет и до него. Но нет. Ереван — город совсем новый, совсем молодой, несмотря на головокружительный возраст Еревана истории, Еревана легенды. Тому Еревану, который мы знаем, всего лет тридцать. Последние столетия на его месте был типичный провинциальный восточный город — административный центр сначала Эриванского ханства, управляемого персами, затем Эриванской губернии, подчиненной русской администрации. Даже к началу XX века население города так и не достигло 30 тысяч человек.

Снова мы встречаемся с уникальным явлением. Урбанизация обычно сопровождается разрушением традиций, делает социальной среду более открытой и терпимой к разнообразным ценностям и формам поведения. В Ереване — процесс обратный. По мере роста размеров города, по мере его индустриализации (во всяком случае, параллельно с ней), социальная среда Еревана становится все более замкнутой и консервативной.