Н Кареев - Общий ход всемирной истории (Очерки главнейших исторических эпох)

Прогресс в античном мире

Мы видели в этом очерке античного мира, что он в общем был шагом вперед с древним Востоком, т. е. что классическими народами был осуществлен гораздо более значительный прогресс сравнительно с их предшественниками в истории культурного и социального развития. Умственный прогресс у греков и римлян был тем более возможен, что философская и научная мысль у них пользовалась большею свободой, чем на Востоке; прогресс нравственный, в свою очередь, был необходимым следствием выработки общечеловеческой культуры и того взгляда на достоинство человека, который должен был возникнуть в общинах, состоявших из свободных и дороживших своею свободою граждан; прогресс социальный, в свою очередь, был обусловлен тем, что публичная жизнь в известный, по крайней мере, период, не была замкнута в определенные рамки, но свободно

двигалась и свободно развивалась. Где нет свободы исследования, где человек не дорожит своим достоинством и не признает этого достоинства в других, где его деятельность скована чужими велениями, там нет и не может быть прогресса. Так было на Востоке. Но не так было в классическом мире, и классический мир шел вперед.

Доказывать, что греки и римляне прогрессировали в умственном отношении, совершенно излишне. Древние оставили Европе слишком богатое наследство в своей науке, философии, праве, чтобы сомневаться в этой истине. С другой стороны, мы слишком хорошо знаем, как невелик был умственный багаж, с которым они пустились в свою историческую дорогу, чтобы не ответить весьма обстоятельно на вопрос, что же было сделано ими? Греки были главными вождями в этом путешествии, и в него они увлекли и другие народы. Своим духовным богатством древние удивили европейцев конца средних веков, и, только получив это наследие, новые народы особенно быстро двинулись вперед. Самая идея прогресса, как показывает ее история, возникла главным образом из рассмотрения интеллектуальной истории древнего мира.

Перейдем теперь к морали. Начало исторической жизни греков и римлян было эпохой весьма низкого уровня нравственного развития. В человеке ценились чуть ли не исключительно тело, физическая сила и ловкость; сила составляла единственное право по отношению ко всем людям, стоявшим вне известной гражданской общины, вне известного племени: нравственные обязанности признавались только в отношении к сочленам своего общества, которое понималось притом очень узко. У римлян слова "иностранец" и "враг" были синонимы, и само право освящало над врагом всякого рода насилия: "ad versus hostem aetema auctoritas esto"! To, что ныне считается преступным, нередко прославлялось, как героический подвиг, и греческая мифология была полна такими рассказами о богах, которые возмущали впоследствии более чуткую совесть позднейших поколений: на таких мифах отразилось нравственное состояние общества, их создавшего, варварство той эпохи, когда они возникли.

Беззащитные - старики, женщины, дети, люди, побежденные на войне, - были предметом самого грубого насилия. Человеческая личность сама по себе не уважалась, и право освящало бесконтрольную власть сильных над слабыми: господин мог, как ему было угодно, распоряжаться со своим рабом: женщина была вечным малолетком и не имела почти никаких прав по отношению к своему отцу, мужу, опекуну: отцовская власть держала в вечной кабале взрослого сына. Месть, самая свирепая, неумолимая вражда были своего рода добродетелями. В международных отношениях господствовала голая сила, и обращение побежденных в рабство было прогрессом сравнительно с теми случаями, когда их избивали, щадя только женщин и детей для продажи в неволю. С другой стороны, существовавшие в обществе моральные предписания, наблюдаясь лишь по отношению к членам одной гражданской общины, стояли в тесной связи с сакральными требованиями, не имевшими этического характера, и часто деяние, в нравственном смысле безразличное, считалось более важной доблестью, нежели какой-нибудь действительно моральный поступок. Позднейшая история сохранила много черт этого первобытного варварства: в ней были эпохи сравнительно высокой цивилизации, когда нравственность была, однако, в полном упадке, но, несмотря на все это, можно обнаружить значительный моральный прогресс в древнем мире. Например, этические учения составляют видную часть греческой философии, а у римлян философия главным образом и существовала только в смысле моральных систем. В этих учениях вырабатывался принцип духовного достоинства и совершенства человека: идеалом было уже не атлетическое тело, не храбрость на войне, не насильственность во всем поведении, свидетельствующая о физической мощи, а нечто другое, что каждый философ определял по-своему, но что мы можем обобщить под современным выражением "нравственное развитие". Далее, в этих учениях принцип морали освобождался от своего сакрального характера, благодаря которому нравственная обязанность и исполнение какого-либо чисто внешнего обряда считались за одно и то же: философия искала для

морали основы в природе человека и во всеобщем разуме и, даже выводя правила поведения из врожденного человеку стремления к счастью, умела все-таки самое счастье определять так, что оно не было похоже на чисто животное удовлетворение физических потребностей низшего порядка. По учению стоиков, самому возвышенному, до какого только додумался древний человек, истинное блаженство сообщается добродетелью, т. е. жизнью, сообразной с разумной природой души. В эту философию все более и более проникают и все более и более в ней укрепляются симпатические чувства к человеку, и сам стоицизм в этом отношении совершил большой прогресс сравнительно с собственным основным принципом, с тою идеею, из которой исходила вся школа. Вначале эта была доктрина какого-то спокойного безразличия, философского бесстрастия, которая порицала всякий аффект, нарушающий внутренний мир человека, равновесие его души. Мудрец, по первоначальному учению стоиков, не должен давать власти над собою состраданию; он не должен знать и чувства прощения. Зло, господствующее в мире, стоики и не думали побеждать: они учили только, что для себя лично его можно сделать нечувствительным, возвышаясь над ним бесстрастием своего духа, и только. У позднейших стоиков римской эпохи, у Сенеки, у Марка Аврелия, у Эпиктета, эта моральная доктрина уже отрешается от своей безразличной исключительности, и стоицизм делается проповедью сострадания, любви к ближнему, братства и одинакового достоинства всех людей. "Природа, - говорит Сенека, - сделала нас всех родными... Она внушила нам взаимную любовь... Нужно жить для других, если ты хочешь жить для себя... Природа вложила в сердце человека любовь к себе подобным, она приказывает нам быть им полезными, будут ли они свободные или рабы, благородные или вольноотпущенники. Везде, где есть человек, есть место для благодеяния... Есть ли кто любящее человека? Люди рождены для взаимной помощи; они стремятся к соединению, хотят быть полезными; они помогают даже незнакомым; они готовы жертвовать собою ради других". У Сенеки остается еще кое-что из того бесстрастия,