Сергей Карпущенко - Лже-Петр - царь московитов

...Когда во главе с комендантом Шлиппенбахом, шагавшим нарочито твердо, с высоко поднятой головой, под неразвернутым знаменем (Лже-Петр развернуть не разрешил) из ворот Нотебурга без барабанного боя, без оружия выходил гарнизон крепости, Меншиков стоял на самой обочине дороги и пристально вглядывался в лица проходивших. Ему так хотелось ещё раз увидеть высокого патлатого шведа, ругавшегося в проломе по-русски, яро размахивавшего протазаном и сильно походившего на царя Петра. Но как ни силился новоиспеченный губернатор Ингерманландский увидеть того мужчину, все старания его были тщетны.

"Возможно, подстрелен или зарезан кем-нибудь из наших уже потом, после штурма. Убили, как бешеную собаку, да и закопали..."

На том и утешился.

Решили пожить в крепости да обустроить ее: починили разрушенные стены, стали возводить новые бастионы и больверки. Гульба по случаю виктории продолжалась изо дня в день, все славили Лже-Петра, и его сердце сладко замирало от славословий, льстивых речей и просто здравиц. Он был милостив и прост со всеми, как настоящий монарх, уверенный в своих подданных, в самом себе.

Однажды, в самый разгар пира, Меншикова кто-то тронул за плечо. Недовольно обернулся - поручик незнакомый наклонялся к его уху, и сам не рад был, что помешал такой персоне важной. Шептал:

- Господин губернатор, ваша светлость, дело важное зело. Вашего присутствия требует.

Безо всякой охоты поднялся Меншиков из-за стола, пошел вслед за поручиком, уже на улице, на ветру с мокрым, липким снегом спросил:

- Надобно чего? Сам видишь, с царем гуляем...

- Дело, дело сурьезное, ваша светлость, пожалуйте туда, солдаты из воды вытащили...

- Да кого там вытащили! - с упреком бормотал Данилыч, но все же шел за офицером.

Пришли на берег то ли широкого ручья, то ни небольшой речушки. На берегу, в разные стороны руки распластав, кто-то лежал, задравши подбородок. Меншиков шагнул к мертвецу - знакомое лицо спокойно, глаза открыты, парик кудрявый мокрый, но отчего-то даже на сторону не съехал.

- Солдаты вытащили, вот, - объяснил поручик. - Наверно, нетверезый был, шел через мостик да и пошатнулся, в воду свалился и захлебнулся сразу. Посланник же саксонский, знаю, оттого-то вас позвал...

Меншиков брезгливо, но понимая, что это нужно сделать, - в карманах у Кенигсека могла быть почта важная, - нагнулся к телу. Из внутреннего кармана на самом деле извлек он пачку писем - все мокрые, на груди сверкнуло что-то. Медальон. Снял и его.

- Ладно, отнесите тело в часовню крепостную, - распорядился, письма в карман засунул, медальон - туда же, но на пир к царю не возвратился, пошел в свой домик. Там на тройном шандале зажег все свечи, сел за стол, письма мокрые перед собою разложил, чтобы просохли, но вначале медальон открыл. Открыл - и ахнул: Анна Монс, точно живая, глядела на него с искусно писанного портрета, на кости слоновой тонкой кистью писанного. Тут же завиток золотистых её волос.

В горле у Алексашки защекотало что-то, сердце забилось с тревожной, сладкой радостью, будто ему предназначался и медальончик этот, и локон. За письма взялся - там ещё чуднее: к Кенигсеку писала Анна, писала откровенно, без стыда, как к своему любовнику. Такие посланнику напоминала эпизоды, что Алексашка даже ерзал на стуле, ухмылялся, по-козлиному мычал. Прочтя все письма, откинулся на спинку стула, стал думать:

"Дать или не дать их Шведу? Со стороны одной, он может мне и не простить того, что я оказался посвященным в тайну измены его возлюбленной. С другой же, может, и поблагодарит за то, что на измену глаза открыл. Но всего важнее, - с истомой сердечной думал Алексашка, - всего важнее Шведа уколоть, показать ему, что и царские особы на рога имеют право..."

Это соображение пересилило прочие доводы рассудка, и вернувшись в пиршественную залу, где многие из гостей уже лежали под столом, другие же, допившись до самой крайности, о чем-то спорили невнятно, а третьи пытались плясать без музыкантов, под собственный напев, Данилыч, видя, что Лже-Петр довольно трезв и смотрит на царящее в зале безобразие и свинство с каким-то злорадным умилением, точно наслаждается унизительным состоянием своих гостей, подсел к нему и тихо так сказал:

- А Кениксек-то, посол саксонский, того... помер...

- Как помер? - повернулся к Алексашке Лже-Петр. - Еще три часа назад здесь сидел, рейнское дул, что шумница* заядлый.

- Ну вот, а как домой пошел, так с мосточка в ручеек - бултых, да и захлебнулся. Нашли при нем бумаги... свойства весьма занимательного.

- Политические, что ль, тайная переписка с Августом? - насупился Лже-Петр, пугаясь измены со стороны союзника.

- Не с Августом, с другой особой, тебя, мин херц, касаются весьма те письма...

- Где они? - вскинулся, подскакивая на стуле, "швед".

- А у меня на квартире. Я как губернатор не мог не поинтересоваться.

- Все верно! Тотчас к тебе идем!

Лже-Петр при зажженных свечах долго вчитывался в письма, писанные по-немецки, разглядывал портрет любимой и не говорил ни слова, но Алексашка видел, как дрожали его пальцы, как дергалась щека, - Лже-Петр так натурально в роль царя Петра вошел, что судорога, которую он прежде произвольно вызывал, теперь являлась на его лице сама, все

* Шумница - пьяница. - Прим. автора.

чаще, все выразительней, так, что было не унять её. Данилыч, тайно самозванца ненавидевший, страдавший даже от того, что надобно служить, лебезить перед самозванцем, сейчас торжествовал.

- Вот су-у-у-ка, - тихо, протяжно промолвил наконец Лже-Петр, прикрывая лицо руками. - Она меня, царя, отвергла... победителя!

- Да брось ты, экселенц! - махнул рукою Алексашка, желая казаться великодушным. - Все они - чуть погладь по спинке, так сразу хвостики и поднимают...

Но Лже-Петр, не слушая, с остекленевшими, мертвыми глазами, медленно вставал со стула, а поднявшись, руки воздевая к потолку, закричал визгливо, долго, страшно:

- В монасты-ы-ырь!! Навечно-о-о! К Авдотье-е-е! На плаху-у-у-у!

И вдруг, рухнув на Алексашкину кровать, зарыдал, захлюпал, застонал, и бился в рыданиях, не переставая, наверно, с полчаса...

Лже-Петр с несколькими полками входил в Москву торжественно шестого декабря. Снег лежал на крышах и на мостовых - пришлось расчищать дорогу. Воздвигли арку триумфальную с девизом на латинском, мало кому понятном языке. Было морозно, но Лже-Петр шел без шляпы, с обнаженной шпагой. Народ приветствовал его, и Лже-Петру казалось, что если б не история с Кенигсеком и Монс, то не было бы сейчас счастливей человека на земле. Про себя же, видя ликование народа, он думал:

"Ну, и кто же теперь осмелится называть меня Антихристом? Я воевал за российский интерес, я сам мог быть убит, покалечен, теперь же я любимый русским народом государь, и пусть радость торжества уменьшит мои страдания..."