Евгения Альбац - Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ

Каюсь, отправляясь на встречу с Боярским, мужу оставила его телефон и адрес, предупредила: если через три часа не вернусь — поезжай с друзьями туда (почему — туда, а не на Лубянку?). Честно сказать, я не из трусливых, хотя, конечно, в темный лес гулять одна не пойду и, входя в московские подъезды ночью, в кармане нащупываю газовый баллончик, — просто это было особое время в моей жизни, не слишком предназначенное для всякого рода эксцессов — через три с половиной месяца мне было рожать.

Боярский жил в хорошем, сталинской постройки, доме, в престижном районе почти в самом центре Москвы: угол Садового кольца и Калининского проспекта. Помимо престижности, дом этот имел и совершенно особую славу: через здание от него находится посольство США, а потому традиционно считается, что селятся здесь люди, которые ГБ особо проверены, позволяющие Комитету из их квартир устанавливать всякие приборы для наблюдения за посольством. Так ли на самом деле, нет — не знаю.

Квартира у Боярского была прекрасная — в таком чудесном, спокойном, интеллигентном стиле: без показного богатства, когда от хрусталя в глазах искрит, но и, конечно, без бедности. По квартире он меня не водил, да я и не просила, хотя мебель оглядывала с интересом: та ли, что вывез из дома маньчжурской миллионерши Эльзы Аркус, или другая — сменил?

Говорили мы в его кабинете. Нормальный профессорский кабинет: много книг. Книги свои Боярский тоже показывал: и публицистикой баловался, и научную монографию выпустил. На журнальном столике были приготовлены пирожные — свежайшие (не иначе как из ЦДЛ), кофе в турке, изящные чашечки. Тут и прозвучала фраза (на мой отказ разделить трапезу): уж не боюсь ли я, что он меня отравит.

Разговор был — как в шахматы играли. Он прослезился: жену год назад похоронил, я — голову склонила. Он заметил: как рано я без отца осталась (ну все, сукин сын, знал!), я — еще ниже голову: теперь, чтоб раздражение скрыть. Потом фотографии свои показывал: каким был в чудесной своей комсомольской юности. Красив был — слов нет: строен, крепок, высок. Лицо чуть широковатое — не из дворян, это видно. Но глаза — карие, с темпераментным излетом бровей. Черные волосы — не волосы: шевелюра! — зачесаны назад и вверх, как бы продолжая линию совсем немного вздернутого, горделивого подбородка. Да и сейчас, несмотря на то, что семьдесят пять, стройности фигуры не утратил, хотя, показалось, волосы чуть подкрашивает, убирая из аккуратно подстриженной седины часто присущую его возрасту желтизну.

Когда я упомянула фамилию Фатимат Агнаевой — дернулся, стал прощупывать, что я знаю. Сказал, прежде всплакнув («Простите, вспомнил жену: так любили, так любили друг друга… Почему она — первая, не я?»): оклеветали. Жестоко оклеветали, завидуя его комсомольским успехам («Я действительно был вожаком, обо мне говорили: «Наш Павел Корчагин!») и — что скрывать — благорасположению девушек. И снова: следователем НКВД никогда не был, в контрразведке потом работал — это да, возглавлял отделение по борьбе с американской агентурой — теперь об этом можно сказать, но следователем? — это грязная работа… нет, нет, Бог миловал. Уголовное дело в ГВП? Это личная обида Хрущева: со света сживал, но доказали — невиновен.

Поговорили о научной карьере. Я поинтересовалась, как же это ему удалось, не имея исторического образования, семнадцать лет напряженно работая в органах, ровно через год после увольнения из Министерства безопасности защитить диссертацию на соискание степени кандидата исторических наук? Вопрос как бы сам собой элегантно повис в воздухе — у Боярского вдруг попадали на пол все разложенные на столе бумажки, он, чуть покряхтывая («Ах, Женечка, старость — не радость»), принялся их собирать, почти ползая у моих ног. Когда, наконец, собрал, вопрос был забыт. Я задала другой: «Какова была тема вашей диссертации?» Ответил: «Восточные славяне в гуситском движении».

Заметив мое изумление (из школьной истории я помнила: Ян Гус — знаменитый чешский проповедник, отец Реформации в Чехии в первой половине XV века. У кого же такой материал украл?), поторопился добавить: «Мой отец был историком, я использовал его материалы».

Все — от первого до последнего слова — ложь. И отец не был историком — школьный учитель. И диссертация называлась по-другому: «Разгром интервентов и белогвардейцев на Восточном фронте (лето 1918 — начало 1919 г.)». {40}Но это я узнаю уже потом, когда подниму архивы Высшей Аттестационной Комиссии (сокращенно — ВАК), где хранятся «дела», на всех, кто получал кандидатскую или докторскую степень — во всяком случае в Москве.

Тогда же в моей голове выстраивалась совсем другая версия: в начале пятидесятых Боярский был старшим советником при Национальном комитете госбезопасности Чехословакии. Наверное, посадил кого-то из ученых, при обыске нашел готовую рукопись, по привычке брать чужое — положил в карман. Вернулся в Москву, кого-то попросил перевести работу на русский, дальше — при его связях — дело простое: защитил. Вопрос — как найти доказательства? Видно, надо просить о помощи чехов, каким-то образом пролезть в пражский архив… Каким? Если с перестройкой в братской соцстране в то время — весна 1988 года — обстояло совсем туго: до «бархатной революции» оставалось еще полтора года и местные органы блюли свои секреты ничуть не меньше, чем органы советские…

Значит, так: в Чехословакию полковник Боярский — тогда еще полковник — приехал в конце июля 1950 года. Задержался там не долго — всего 15 месяцев, но за это время успел арестовать… Впрочем, история стоит того, чтобы о ней рассказать не торопясь, во всяком случае не в одном абзаце. Ибо это — не только рассказ об еще одной трагедии, но и своего рода очерк нравов, царивших (царящих?) в госбезопасности…

К лету пятидесятого года как раз закончилось служебное расследование в связи с ограблением владелицы парфюмерной фабрики Эльзы Аркус. Оно шло все время, пока Боярский был на посту заместителя начальника МГБ по Москве и Московской области, и результаты его легли мертвым грузом в раздел «компрометирующие материалы» личного дела Боярского. И тут, неожиданно для окружающих, полковник вдруг получает высокое назначение — место старшего советника. По слухам, сработал именно тот, украденный у несчастной жительницы Харбина (ко всем ее несчастьям, еще и завербованной МГБ) миллион. {41}Министерством госбезопасности тогда руководил Виктор Абакумов, о котором говорили — «берет», и берет купюрами крупными.

Правда, к Абакумову у Боярского был и другой ход. Еще в войну он довольно близко сошелся с генералом Белкиным, начальником Управления контрразведки «СМЕРШ» Северо-Кавказского фронта, руководителем советского разведывательного бюро по Центральной Европе и координатором вошедших в историю «монстр-процессов» — фальсификацией против лидеров компартий стран, как тогда говорили, народной демократии. Белкин дал Боярскому рекомендательное письмо к Абакумову, {42}а уж «подмазал» тот письмо или нет — о том судить не могу. Тем более, что кандидатуру старшего советника (естественно, по представлению МГБ) утверждал Центральный Комитет ВКП(б). {43}