Игорь Додонов - Истоки славянской письменности

Однако если мы настаиваем на самостоятельности пеласгийского письма, то откуда сходство с финикийским алфавитом? Тут уж без заимствований не обойтись. Случайность исключается. Верно. Но кто у кого заимствовал? Казалось бы, странный вопрос. Понятно, пеласги у финикийцев. Тем не менее мы придерживаемся другой точки зрения: не финикияне были учителями пеласгов, а, наоборот, пеласги — учителями финикиян. И для подтверждения такой гипотезы есть некоторые факты.

Выше говорилось, что 20 из 22 букв финикийского алфавита были заимствованы финикийцами из слогового протобиблского письма. Последнее не расшифровано, но относится учёными к Эгейским силлабариям, к числу которых принадлежит линейное критское письмо А, а Г. С. Гриневичем причисляется и письменность Фестского диска. И то и другое он дешифровал исходя из предположения, что они передают праславянский язык. Круг замыкается, а самостоятельность пеласгийской письменности подтверждается.

Однако вопросы, и серьёзные, остаются. Во-первых, из наших рассуждений вытекает, что пеласгийская письменность должна быть слоговой. Но этрусское письмо явно буквенное. Оно содержит 26 знаков, слоговое же должно содержать минимум 60–70. Поэтому сомнения учёных в правильности дешифровки Г. С. Гриневичем этрусских надписей, в общем-то, справедливы (II, 9; 213). Буквенными знаками, а не силлабограммами являются и ретринские руны. Попытку Г. С. Гриневича придать им слоговые значения удовлетворительной признать нельзя (II, 58; 363–366).

Как объяснить всё это? Попытаться дать объяснение можно. Финикийское письмо, как известно, является консонантным. То есть, заимствовав графемы из слогового протобиблского письма, финикийцы со временем наделили их звуковыми значениями. Правда, звуки были только согласными. Шаг к буквенно-звуковому письму был сделан не до конца. А завершили этот путь греки: они придумали гласные. Так вот, как представляется, греки заимствовали у финикийцев не столько графемы (схожие у них уже были, они переняли их у пеласгов), сколько звуковые значения для этих графем (взамен слоговых). Затем у греков около VIII–VII веков до н. э. этот принцип заимствовали этруски. При таком объяснении остаётся предполагать, что об этрусской письменности современной науке известно не всё. Возможны находки ещё более древних её образцов, которые могут подтвердить нашу гипотезу и конечную правоту Г. С. Гриневича. Как говорится, поживём — увидим.

По этому же пути, т. е. переходу от слогового письма к буквенно-звуковому, пошли и более поздние (средневековые) славянские племена, те же реты (ретичи, редарии) мекленбургской Ретры. Благо перенимать опыт было у кого (греки, римляне, германцы).

Конечно, всё изложенное нами о южной славянской рунике носит характер гипотезы, но, представляется, гипотезы небезосновательной.

Северные и южные славянские руны имеют в конечном итоге один исток. Этот общий источник лишь с течением времени разделился на самостоятельные потоки.

В распоряжении учёных имеется любопытный памятник, который, по мнению А. И. Асова, писан руникой, сочетающей черты северной и южной, подобной германской и подобной пеласго-фракийской, — это «Боянов гимн» (II, 9; 212).

Об этом гимне речь у нас пойдёт в следующей главе.

Тема «Боянова гимна» очень тесно связана с именем человека, которому приписывается авторство, т. е. фальсификация, этого памятника. Человек этот — Александр Иванович Сулакадзев.

Оценки, которые ему даются в советской и российской исторической науке, мягко говоря, не очень лестны.

Процитируем, например, книгу В. П. Козлова «Тайны фальсификации». Глава о А. И. Сулакадзеве, носящая название «Хлестаков отечественной “археологии”, или Три жизни А. И. Сулакадзева», начинается следующими словами: «Александр Иванович Сулакадзев — наиболее известный отечественный фальсификатор исторических источников, “творчеству” которого посвящён не один десяток специальных работ. К этому необходимо добавить, что он наиболее масштабный фабрикант подделок. По меньшей мере три обстоятельства дают нам основания для такого заключения: непостижимая дерзость в изготовлении и пропаганде фальшивок, размах и “жанровое”, или видовое, разнообразие изделий, вышедших из-под его пера» (II, 34; 155). Причём эпиграфом к данной главе своей работы В. П. Козлов взял слова П. Я. Чаадаева: «Есть умы столь лживые, что даже истина, высказанная ими, становится ложью» (II, 34; 155).

Комментарии, как говорится, излишни. Сочетание названия главы, эпиграфа к ней и первых её слов даёт полное представление о точке зрения автора на личность и деятельность Александра Ивановича. Заметим, что таковое мнение не исключение, а общепринято и хрестоматийно.

Но вот слова другого автора о А. И. Сулакадзеве: «Как много давалось ему несправедливых и язвительных оценок! И сии оценки были в основном литературного характера, будто он был не реальным человеком, а неким придуманным персонажем» (II, 9; 133). Принадлежат эти слова А. И. Асову.

Итак, есть и другое мнение о А. И. Сулакадзеве. И пускай оно единственное, но тем не менее существует. И факт существования этого мнения заставляет нас приглядеться к личности Александра Ивановича Сулакадзева, его жизни и деятельности повнимательнее.

Родился А. И. Сулакадзев в 1771 году в небольшом селе Пехлеце Рязанской губернии. Село принадлежало его родителям. Как нетрудно заметить, фамилия у нашего героя имеет кавказские корни. Сулак — это река в Дагестане. Если верить автобиографическим записям А. И. Сулакадзева, то его дед по отцу — грузинский князь Г. М. Сулакидзе. Последний при Петре I приехал в Россию вместе с царём Вахтангом VI да так и остался на русской службе.

Отец Александра Ивановича, И. Г. Сулакадзев (1741–1821), был уже вполне обрусевшим. Он воспитывался в одной из гимназий при Московском университете (между прочим, вместе с Фонвизиным и Новиковым), занимал ряд канцелярских должностей, а с 1782 года до увольнения в 1808 году в чине титулярного советника служил рязанским губернским архитектором. В 1771 году И. Г. Сулакадзев женился на дочери рязанского полицмейстера С. М. Боголепова. В этом же году на свет появился Александр.

Неизвестно, где и как А. И. Сулакадзев получил образование (вероятно, в рязанской либо в той же московской гимназии, что и его отец). Однако известны его разносторонние знания. Он владел несколькими языками: латынью, древнегреческим, французским, немецким, итальянским. Во всяком случае, он свободно читает на этих языках, судя по трудам и книгам, на которые он ссылается (II, 9; 134). Как можно судить по его дневникам, Сулакадзев неплохо разбирался в астрономии, химии, физике, интересовался театром, музыкой, живописью.