Неизвестен Автор - Заступница - Адвокат С В Каллистратова

Петербургские адвокаты, защищая подсудимых, требовали их оправдания. В частности, один из лучших судебных ораторов того времени адвокат П.А.Александров говорил в суде: "Господа судьи! Мы не можем защищать, мы можем только преклоняться перед ними. Они наши защитники, а не мы их защитники! Нам ли их защищать, нам ли защищать тех людей, в сердцах которых сосредоточилась вся жизнь целого народа... Мы гордимся ими, мы обожаем их за то мужество, за ту стойкость, за те страдания, которые они испытали... Вот почему адвокаты выступают здесь не как защитники преступников, а как граждане своей страны".

А в 1969 г. один из лучших советских адвокатов Борис Андреевич Золотухин был исключен из Московской коллегии адвокатов за смелую, принципиальную и с правовой точки зрения обоснованную защиту Александра Гинзбурга, которого осудили по ст. 70 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда) за составление и распространение "самиздатского" сборника материалов по делу Ю.Даниэля и В.Синявского - "Белой книги". Золотухин начал свою речь словами: "Товарищи судьи! Я имею честь защищать Александра Гинзбурга". И дальше он сказал, что считает более гражданственной позицию человека, не промолчавшего при виде того, как невиновных людей, - он имел в виду Даниэля и Синявского, - уводят под конвоем.

За годы сталинского террора мы полностью утратили лучшие традиции русской адвокатуры. В те страшные времена любая независимая речь адвоката в суде была просто немыслима. Не говоря уже о том, что подавляющее большинство репрессий осуществлялось не только без участия защиты (закон 1934 г.), но и помимо суда вообще. Основным чувством адвокатов, выступавших в судах по делам, которые имели хоть какой-то политический оттенок, был страх. Этот страх не успел выветриться за короткие годы так называемой хрущевской оттепели (в процессе реабилитации жертв сталинизма в 50-х гг. адвокатура никакой роли не играла).

И правозащитники 60-х, 70-х, начала 80-х гг., в массовом порядке (правда, не миллионами, а тысячами) привлекавшиеся по ст.ст. 70, 190-1 и 190-3 УК РСФСР (и по соответствующим статьям УК других республик), по существу остались без всякой, или по крайней мере, без полноценной защиты в суде.

Вспоминается анекдотический разговор, в действительности имевший место в компании адвокатов в 60-х гг. Говорили о русских судебных ораторах. Кто-то упомянул фамилию Бобрищева-Пушкина. И тогда один из моих коллег сказал: "Бобрищев-Пушкин! Он императора не боялся, а я милиционера боюсь - как же я буду речи произносить?" Смешно? Нет, трагично. Защитники Даниэля и Синявского, хорошие московские адвокаты, не осмелились закончить свои защитительные речи в суде просьбой об оправдании. И это при том, что оба подсудимых не признавали себя виновными по ст. 70 УК РСФСР. И сколько раз мы потом слышали адвокатов, которые в судах лепетали жалкие слова о смягчении наказания людям, не признающим себя виновными. А это противоречило не только адвокатской этике, но и закону (презумпция невиновности!).

Только очень небольшое число московских адвокатов (об адвокатах других городов я не знаю) решалось на смелую, независимую защиту по политическим процессам в судах. Среди них такой прекрасный адвокат, как Дина Исааковна Каминская, и еще несколько человек позволяли себе выступать с полной защитой. Остальные вели себя так, как добрые прокуроры. Злой прокурор просит много наказания, а добрый прокурор - просит мало наказания. И вплоть до того, что людям, не признающим себя виновными, просит смягчить наказание (как в процессе Даниэля и Синявского). При этом давление на адвокатов несомненно оказывалось, и надо было этому давлению противостоять.

Чтобы не быть голословной, сошлюсь хотя бы на примеры из собственной практики 1967 г. Мое первое дело - по ст. 190-3 УК РСФСР (активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок). Судили рабочего Хаустова за участие в митинге в защиту арестованных Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой.

В перерыве перед моей защитительной речью секретарь суда вызывает меня в совещательную комнату. Там судья, прокурор и некто "в штатском". Судья меня спрашивает, что я собираюсь говорить в защитительной речи. Я отвечаю: "Это вы услышите через десять минут". "Штатский" замечает, что лучше договориться об этом сейчас. Разумеется, я "договариваться" отказываюсь. В защитительной речи я обоснованно доказываю отсутствие в действиях Хаустова состава преступления и прошу об оправдательном приговоре. Приговор - три года лишения свободы.

21 августа 1968 г., как известно, были введены в Чехословакию советские войска и войска некоторых стран Варшавского договора. Событие это взволновало общественность не только в нашей стране, но и во всем мире. 25 августа небольшая группа московских правозащитников <...> вышла к Лобному месту на Красной площади с плакатами <...> и простояла у Лобного места всего пять минут. <...>

Защитниками обвиняемых были адвокаты Д.Каминская, Ю.Поздеев, Н.Монахов и я. За несколько дней до суда нас, адвокатов, поочередно вызывали в Президиум Московской городской коллегии адвокатов, предлагая дать свои выступления в письменном виде заранее. Разумеется, я отказалась, так как: а) своих речей я никогда не пишу, б) речь окончательно складывается только после рассмотрения дела и выступления прокурора и в) закон не обязывает меня предоставлять письменный текст защитительной речи кому бы то ни было. Меня пытались уговорить, высказывали сомнение, смогут ли они меня допустить до участия в деле. На это я ответила, что отказываться от защиты не буду, а как они сумеют устранить меня от дела - не знаю. Потом я узнала, что такая же беседа была проведена с адвокатом Д.И.Каминской. Она ответила то же, что и я. (Ей-Богу, мы заранее не сговаривались.)

От участия в процессе нас все-таки не отстранили (законный предлог найти было невозможно). В защитительных речах Каминская, я и наши коллеги адвокаты Поздеев и Монахов дружно (и с правовой точки зрения совершенно обоснованно) требовали оправдать наших подзащитных. Приговор был, конечно, обвинительный, и все пятеро осужденных полностью отбыли назначенные судом наказания.

Иногда меня спрашивали, ради чего было рисковать, наживать "неприятности", для чего "речи произносить", если было все впустую и обвинительные приговоры выносились неукоснительно. На эти вопросы мне хочется ответить двумя цитатами. Первая - из песни "Адвокатский вальс" талантливого поэта и барда, известного правозащитника 60-х-70-х гг. Юлия Кима:

Ой правое русское слово,

Луч света в кромешной ночи!

Пусть все будет вечно хреново...

И все же ты вечно звучи!

Вторая - из последнего слова на суде поэта Ильи Габая <...> "Факты, которые я считал необходимым довести до сведения моих соотечественников, казались мне вопиющими, и умолчание в некоторых случаях было для меня равносильно соучастию".