Мирослав Иванов - Покушение на Гейдриха

В комнате рядом каждому из нас повесили на шею табличку с номером и фамилией. Мальчишки сперва держались: мы сказали себе, что не будем плакать и покажем девочкам пример. Но потом мы тоже ревели.

Меня и еще двоих детей отделили от остальных и посадили в легковую машину. Мы не знали, куда нас везут. Наверное, через час появился большой город, в нем было много башен и домов. Через город текла река, и, переехав через мост, мы остановились.

— Prag, — сказал один из тех, кто нас вез.

Значит, это была Прага.

Мы вышли из машины на площадь — теперь я думаю, что это была Карлова площадь, — и нас отвели в больницу. Тогда мы еще не знали, что нас отобрали для онемечивания. Они не говорили по-чешски, и мы их совсем не понимали.

Я не помню, сколько дней мы пробыли в той больнице. Потом нас опять посадили в машину и повезли куда-то далеко, весь день и всю ночь. Сказали, что мы едем к остальным детям в какой-то лагерь. Как он назывался, не говорили. Может быть, Лодзь.

Здесь нас поместили в большую конюшню. Все мы были плохо одеты, и я дрожал от холода. Умыться было негде, кругом была грязь. У нас появились вши. Хотелось есть. Иногда нам давали черный кофе и хлеб. Одежда, которая была на нас, порвалась. Спали мы на голой земле и не знали, что с нашими мамами. Они все не приезжали, а ведь эти люди в военной форме обещали, что они приедут к нам.

Я пробыл там недолго. Несколько раз они снова осматривали мои светлые волосы, а потом перевезли меня в Пушков. Там у них, наверное, был детский распределительный лагерь. Что-то вроде детского дома. Здесь я заболел, у меня появилась сыпь, и меня поместили в больницу. Больше я уже не видел других ребят из нашей деревни. Только с Вашеком, у которого тоже были светлые волосы, я снова встретился в Пушкове.

Я вернулся из больницы, а он еще оставался там. Он мне сказал, что его отдают куда-то в семью. Нас обоих привезли в Обервайс. Помню, что рядом там стояли какие-то развалины, еще там был лагерь и полигон. Вашек там и остался.

А я поехал дальше.

Какой-то господин и его жена из Дрездена взяли меня и объявили, что я буду их сыном. Я должен был называть их Mutterchen и Vatterchen [33] Мамочка, папочка (нем.). . Только у меня это и получалось. Да я и не хотел, потому что у меня перед глазами все время стояли мой собственный папочка и моя собственная мамочка. Но они говорили со мной только по-немецки, я ходил в немецкую школу. И понемногу забывал прошлое.

Меня стали звать Рольф. Я удивился, но они мне объяснили, что теперь это мое имя, и велели, чтобы старое я забыл…

В школе я числился по фамилии моего нового отца. Он был шофером, потом его взяли на войну, но после ранения он остался дома. Эта моя новая мать мне рассказывала немецкие сказки, и я перестал говорить по-чешски. Вокруг были чужие лица. Не знаю, что было бы со мной дальше, со временем, наверное, я и вправду забыл бы, кто я и откуда.

Кончилась война, я продолжал жить у них. Слово «Лидице» я вообще не помнил.

Только в 1947 году меня нашли чехословацкие власти, и через два года после войны я вернулся домой. На, родную землю… Здесь узнал, что нацисты убили восемьдесят лидицких детей, в живых остались немногие. Меня спасли светлые волосы и голубые глаза. Я снова начал учить чешский язык. Узнал также, что моего папу эсэсовцы расстреляли вместе с остальными в тот же день, когда пришли к нам. От нашей деревни осталась пустая равнина, поросшая травой. Я шел по этому лугу и вспоминал, что на пригорке стояла школа, чуть дальше была деревенская площадь, костел и наш дом.

Все исчезло.

Но маму я нашел. Она узнала меня по трем шрамам, которые были у меня с детства на груди. Я забыл чешский язык, но помнил, какой масти была наша корова…

Я часто задаю себе вопрос: откуда у людей берется столько ненависти, что они способны убить ребенка?

Новаковы жили в нашем доме, у них были четверо детей — три дочери и сын. Дом был с открытыми, выходящими во двор галереями; водопровод и туалет в коридоре. Все друг друга знали. Стены были тонкие, каждое слово слышно, не нужно даже прислушиваться. Обыкновенный доходный дом в Либени, каких немало.

Новаковы приехали сюда после Мюнхена, а до этого жили в Подмоклах. Но когда те области отошли к Германии, им пришлось бежать от нацистов, вот они и оказались здесь. Долгое время они жили вообще без прописки. Новак работал столяром в железнодорожных мастерских во Вршовицах, вставал очень рано и с рассветом уходил, чтобы поспеть на трамвай. А по вечерам, уже темнело, я слышала его шаги на лестнице. Зарабатывал он явно немного, и его жена частенько готовила все на воде. Дети их тоже уже зарабатывали, но, сами знаете, девчонки подрастают, хотят приодеться: нужно то платье, то шляпку. А старые родители все работай да работай… Но, сразу должна сказать, дети у Новаковых были очень хорошие.

Прошло немало времени. Новакова частенько забегала к нам что-нибудь попросить, мы с ней болтали обо всем. И вот однажды она обмолвилась:

— Наша старшая дочка Мария…

Но тут осеклась и замолчала.

— А что, пани Новакова, у вас еще есть дочь?

Она не сразу ответила, а потом велела мне поклясться, что никому об этом не скажу, — я и, правда, молчала, — а она по секрету рассказала, что ее старшая дочь Мария, когда еще они жили в Подмоклах, влюбилась в немца. Новак, узнав об этом, страшно разозлился и потребовал: или мы, или немец. Генлейновцы вокруг преследовали чехов, тут было не до шуток. Ну, а девочка взяла и вышла замуж за того немца.

Когда фашисты захватили Судеты, Новаковы бежали в Прагу. Пани Новакова плакала, а однажды тайком от мужа написала дочери письмо. Сердце матери не выдержало.

А в доме никто не знал об этой дочери Новаковых. Сын Вашек работал слесарем где-то на вокзале. А было еще три девочки: Аничка, Славинка и Индржишка.

Аничка работала неподалеку от Староместской площади, там есть Железные ворота, на фабрике, где шили стеганые одеяла. Очень красивая девушка с прекрасной фигурой. У нее был парень, и они собирались пожениться.

Славинка работала у дамской портнихи на Либеньской площади. Ну, а Индржишка вскоре кончала школу. Новакова говорила мне, что она уже договорилась с той же портнихой, чтобы после каникул она взяла в ученицы и Индржишку.

Славинка понемногу шила и дома, но это не разрешалось. Однажды она разложила на столе материал, а кто-то постучался в дверь. Пани Новакова испугалась, быстро накрыла материал скатертью и при этом нечаянно проткнула иголкой руку. Иголка целиком вошла в ладонь. Рука сильно болела, я еще водила ее к врачу. Врач обработал рану, ладонь забинтовал.

Пани Новакова предложила мне сходить с ней купить новые шторы для затемнения.