Майкл Грант - Крушение Римской империи

Язычники, в целом, слишком благодушно опирались на успехи в прошлом, а христианские богословы провозглашали доктрины, в которых важность служения государству сводилась к минимуму. Поэтому каждая из этих двух философий, противопоставляя свою собственную концепцию той, единственно необходимой для спасения Империи, усиливали массовую национальную разобщенность.

Во-первых, язычники. Их античные, воспитывающие каждого обычаи еще процветали. Поэтому следование классическим традициям позволяло им сдерживать верх над христианами, которые не могли противопоставить ни равноценную теорию образования, ни практику. А учителя того времени придерживались старых образцов семи свободных искусств — грамматики, риторики, диалектики, арифметики, геометрии, астрономии и музыки, хотя последним четырем предметам уже едва ли учили.

В пределах этого ограниченного круга требований академические заслуги исключительно хорошо вознаграждались. Но продвижения очень строго контролировались. Юлиан отстаивал право императора пересматривать назначения преподавателей, сделанные местными властями. Градацию их жалования утвердил Грациан. Эдикт 425 г. устанавливал исключительный контроль государства за образованием и наказания за открытие образовательных учреждений лицами, не имеющими на то права.

В Риме был самый крупный государственный университет. Валентиниан I предпринимал энергичные меры для поддержания его студентов. Когда новички приезжали в город, они должны были иметь разрешения от наместников провинций с указанием о соответствии требованиям к студентам. Для уточнения их квалификации они должны были в общих чертах описать предлагаемый курс обучения, для чего требовалось согласие городского префекта. Изложив суть предстоящей работы необходимо было сообщить свои адреса чиновникам, которые назывались цензуалы и в чьи обязанности входила регистрация места проживания студентов.

В обязанности цензуалов было также предупреждать студентов об опасности беспутного поведения и чрезмерной склонности к публичным зрелищам; недисциплинированных студентов могли исключить, либо высечь. Нет сомнения, что университетские власти более смело, чем их современные коллеги, следовали предостережениям Иоанна Златоуста, епископа Константинополя: «Не позволяйте вашим сыновьям носить длинные волосы — природа противится этому, Господь не давал на это разрешение, это запрещено».

Другие ведущие университеты Запада располагались в Ме-диолане (Милан) и Карфагене. Однако в Карфагене были серьезные проблемы со студентами, о которых вспоминает Августин, находившийся среди молчаливого большинства и не имевший на беспутных товарищей никакого влияния.

…Я был среди верхушки в школе риторики, а потому полон самодовольства. Несмотря на это, как вы хорошо знаете, мой господин, я вел себя куда более спокойно, чем «мародеры», кличка дьявольски жестоких парней, которую светская молодежь выбрала для себя. У меня не было ничего общего с их взрывами насилия, но я жил среди них и ощущал превратное чувство стыда, поскольку не был на них похож.

Я водил с ними компанию и бывали времена, когда они полностью оправдывали свою кличку. Без всякого повода они могли наброситься на какого-нибудь застенчивого новичка, безответно нанося оскорбления его чувству собственного достоинства и используя его, как объект своих злобных насмешек … «Мародеры» было подходящим для них именем, потому что их уже выгнали из дому и они потерпели полное жизненное крушение.

Тем не менее университет в Карфагене поддерживал академический стандарт, куда более высокий, чем другие институты.

В Галлии находились известные муниципальные школы грамматики и риторики. Школы в Лугдуне (Лион), Вене, Бурдигале (Бордо) и Арверне (Клермон-Ферран) были самыми выдающимися. Эпоха Константина — это период ренессанса системы образования в Галлии. В соответствии с эдиктом 376 г. по всей стране была организована тщательно отработанная система образования под государственным контролем. В следующем столетии, золотом веке галльской поэзии, эти школы продолжали существовать, хотя политические катаклизмы того времени уже проявлялись в признаках упадка; преподавание становилось заурядным и поверхностным.

Культ бесплодных условностей был очень распространен среди самых различных колледжей. Ничего и нигде не делалось для излечения болезней разрушающегося римского образования, сводившегося в основном, к изучению литературы и ораторского искусства. Пренебрежение наукой и технологией, о чем свидетельствовали учебные планы, не дало возможности встретить во всеоружии непрерывно повторявшиеся кризисы той эпохи. Пустой, педантичный классицизм был в порядке вещей, система продолжала выпускать достаточно образованных людей, проявлявших способности к яркой и точной устной речи, сложному словесному построению, но не обладавших никакими практическими конструктивными идеями.

Константин, далекий от приведения образовательных заведений в соответствие с новыми отношениями в обращенной в христианство Империи, дал энергичный стимул старой непригодной системе, преднамеренно установив над ней свой патронаж. Не будучи высокообразованным человеком, он горячо высказывался в поддержку классики, не выдвигая ни малейших обязательств в части расширения кругозора учащихся. И даже Валентиниан I, не римлянин по рождению, с неприязнью относившийся к высшему классу, не сделал ничего для обращения вспять этой консервативной тенденции.

В то же время в течение всего четвертого столетия происходит возрождение исторической литературы и ораторского искусства. «Если мы утеряем искусство красноречия, — восклицал известный ритор Либаний, — чем же мы, в конце концов, будем отличаться от варваров?» Однако круг людей, поддерживавших эту цивилизацию, существенно сократился, поскольку средний класс, сыгравший в ней выдающуюся роль, постепенно сходил на нет. В результате, исходно аристократическая природа традиционной римской культуры вновь заявила о себе, а круг ее приверженцев стал ограничен относительно небольшим числом аристократов-язычников и сенаторов, чьи культурные и литературные привязанности имели спрос только среди их единомышленников.

Они писали друг другу письма, изложенные на языке, понятном только таким же утонченным натурам, как и они, источавшем элегантность и ностальгический шарм и, как говорили, бывшем таким же совершенным и сухим, как визитные карточки мандаринов императорского Китая. Печально памятными образцами такой стерильности языка было богато эпистолярное наследие Симмаха. Чарующе прекрасна поэма Осония Mosella с очень естественными описаниями, но его остальные работы, в основном, оправдывают собственные признания поэта. «Я знаю, что мои читатели будут зевать над моими несчастными стихами. Такова их обычная судьба, и они ее заслужили». Поэмы Клодиана, которые очень сильно повлияли на средневековые латинские стихи, достигают наивысшего уровня, обнаруживая достаточную мягкость манеры выражения и стихосложения. Но надпись на его статуе в Форуме Траяна в Риме «тому, кто сочетал музыку Гомера и ум Виргилия» явно переоценивает его достоинства.