Майкл Грант - Крушение Римской империи

Типичным продуктом того времени были тридцатистраничные «дайджесты» римской истории, рассчитанные на людей, не имевших времени, либо терпения на большее. С другой стороны, писатель пятого века Мартиан Капелла написал длинное аллегорическое исследование, которое использовали как пример для подражания в средних веках. Его сухой, как песок, хотя и необычный педантизм хорошо согласуется с заголовком работы О венчании Меркурия и Филологии и выбором семи свободных искусств в качестве свадебных подружек Филологии.

Академический сборник статей Макробия Сатурналия, возможно написанный в то же время, включает в себя массу разнообразного и неизвестного ранее материала, проливающего свет на период древнего Возрождения. И хотя Сатурналия привлекает слабый интерес как определенный символ умирающего академического классицизма, этот сборник без сомнения является литературным шедевром.

И вновь Сидоний с его исключительно богатой информацией о Римской империи. Однако его письма и поэмы напыщенны, искусственны и грубоваты — как сказал английский историк Томас Ходжкин, он тщеславный член общества дурацкой взаимной лести. Но Сидоний страстно верил в достоинства литературной профессии, и в конце своей жизни он довольно импрессивно писал: «Теперь, когда старые ранги официальной иерархий сметены — те ранги, по которым наивысшего на земле отличали от наинизшего, — единственным признаком благородства впредь будет знание искусства письма».

Сидоний и многие другие выдающиеся деятели культуры жили вне пределов Рима и вне Италии. Хотя императоры тех времен редко посещали древнюю столицу и находились чаще всего в Медиолане (Милан), а затем в Равенне, влияние Вечного Города, где еще размещался сенат, оставалось огромным и даже росло. Вечным он был назван поэтом Тибуллом за пять веков до этого, и целый хоровод правителей многих эпох повторял тот же славный эпитет. Даже Приск Аттал, протеже предводителя вестготов Алариха, описывал богиню Рому, сидящую в традиционном воинственном облике с гордой, романтической, неосознанно иронической надписью «Непокоренный, вечный Рим» — «INVICTA ROMA AETERNA».

Когда Аттила, находившийся в конфронтации с папой Львом I, решил уйти из Италии, мотивы, удержавшие гуннов от нападения на Рим, включали в себя не только практические соображения, но и мистический страх, который внушал сам город. И даже после того, как германец Одоакр захватил контроль над Италией, и Западной империи больше не стало, вакуум независимости был наполнен романтической идеологией Вечного Рима. Уже не было и административного центра того старого мира, который носил это имя, и тем не менее он стал символом нового мира, который назвали «романским».

Впервые использованное в четвертом веке, такое название применяли для Римской империи в политическом значении этого термина, а затем им стали обозначать все наследие римской культуры на латинском Западе в отличие от готской, французской, германской. Императоры, выходцы из дальних провинций, едва-едва ступив на землю Рима, начинали страстно подчеркивать свои романские корни, и даже скромные провинциалы в конце концов называли себя «римлянами», хотя и они не имели ничего общего с Римом.

В высших слоях общества и культуры обращения к городу достигали фанатической литературной экспрессии. Аммиан, покинув греческий Восток и приехав в Рим, чтобы работать над латинской историей, описывает в самой торжественной манере очарование urbs venerabilis (города, освященного веками). И Клодиан обращается к античной столице с восхвалениями, сверх всего прочего восхищаясь ее принадлежностью всему миру и считая это величайшим вкладом в историю. В 416—417 гг. другой поэт, Рутилий Намациан, создает еще более потрясающий панегирик. В действительности, Рим был вынужден сдаться предводителю варваров Алариху, правда позднее. Но Рутилий приписывает Риму высшую реальность, бесконечную во времени.

Сидоний, выходец из той части Галлии, которая гордилась своей причастностью к латинской цивилизации, видит в Риме «вершину мироздания, родину свободы, уникальное мировое государство». В своем панегирике императору Майориану он персонифицирует город в богине в следующих льстивых впечатляющих словах:

Сидоний и его коллеги-христиане в те времена еще непринужденно пользовались такой языческой персонификацией, а папа Лев I, традиционно веривший в то, что он первый папа, вышедший из старой итальянской деревни, припадал к престолу св. Петра со словами, которыми язычники привыкли пользоваться, обращаясь к богам Капитолия.

Между христианами шла бесконечная дискуссия о том, в какой степени они имели право обращаться к этому классическому наследию. Тертуллиан вообще придерживался крайней точки зрения на возможность изучения языческих авторов и считал это греховным для христиан. Это была неофициальная точка зрения, но самым распространенным было мнение об опасности полного обольщения языческой классикой. Иероним воображал, что Господь укоряет его в излишнем красноречии (в то время как Олмайти отпускал его литературным способностям чрезмерные комплименты). Августин также противопоставлял вашему Виргилию наше Священное писание. Тем не менее он считал необходимым напомнить, что даже античным израэлитам позволялось «поживиться за счет египтян» и использовать захваченных женщин в качестве наложниц, т. е. он также был намерен брать все, что можно у языческих писателей. Паулин из Нолы ощущал то же самое. Не слишком увлекайтесь классикой, советовал он, но все же вполне допустимо использовать ее на благо христиан.

Те же самые писатели, что благоговели перед Римом — как язычники, так и христиане — проявляли четкую тенденцию рассматривать каждый нынешний случай через призму событий в прежнем Риме. Для того, чтобы убедить кого-либо в справедливости этих сопоставлений, они обычно обращались к большому числу прецедентов, взятых из длинной галереи славного прошлого. Когда, например, римляне потерпели поражение от вестготов под Адрианополем, Аммиан тут же сравнил этот разгром с вторжениями германцев почти пятьсот лет назад. События прошлого и нынешние постоянно ставились рядом друг с другом и сопоставлялись.

Клодиан играл в те же игры, постоянно и тщательно проводя аналогию между своими современными героями и их соответствующими историческими предшественниками — Горацием на Мосту, Сципионом, Катоном, Брутом и т. д., все далее уходя в глубь имперских времен. Так же поступал и Сидоний, обрушивавший на читателя целый ливень ссылок на античные прецеденты. И даже Сальвиан, несмотря на все свое отвращение к консервативному истеблишменту, тем не менее оставался невероятным панегиристом ушедших в Лету времен.