Рокуэлл Кент - Саламина

Шарлотта пьет из кружки и ставит ее на стул.

- Ая, ая, ая, ая, куя, куя, - выводит она старческим надтреснутым голосом. Она весело орет и закатывается в приступе астмы.

- Куя, куя, куя, - снова поет несгибаемая старуха. У нее, полумертвой от астмы, сердечной болезни, туберкулеза и бог знает от чего еще, больше душевной силы, больше умения радоваться жизни, чем у любого из жителей поселка. Она это знает, демонстрирует, выставляет напоказ - обломок старины.

- Куя, куя.

Она раскачивается всем телом, мотает головой; внезапно останавливается, яростно затягивается трубкой с обгрызенным мундштуком; разражается хохотом и валится в приступе кашля.

Так, старушка, пусть разорвутся легкие, пусть лопнут бока; ори, наслаждайся, задохнись и умри. Ты уже пережила всех.

Мы были очень дружны, эта согбенная старуха и я. Мне нравились ее рассказы, она выкладывала их мне. Ей нравилась моя болтовня, я "заливал" ей сколько влезет. Большинство людей узнаешь постепенно; Шарлотта свалилась на меня внезапно. Никогда не забуду ее появления в тот июльский день, когда я кончил крыть крышу! Жители степенно поднимались по тропинкам в гору к моему дому, каждый нес в руках чашку, готовясь приличным образом отпраздновать этот день, как вдруг небесный свод треснул от крика: боже мой, что это?

На горе, на полдороге к дому стояла Шарлотта, скрюченная, с согнутой от старости спиной и искривленными ногами, но с задранным подбородком.

- Ая, ая, ая, ая, - кричала она, заставляя двигаться свой живот, размахивая руками, потрясая чашкой для кофе и трубкой. - Ая, аяя, аяя, ая.

Толпа ревела от хохота.

- Ая, ая, аяя, ая, - раздавалось бесшабашно, громко.

Вдруг бедная старуха остановилась, повернулась и с отчаянным усилием возобновила подъем на гору раскоряченными паучьими ногами. Она провозгласила свою радость.

Это был ее праздник - она отпраздновала его вовсю. Какие песни она распевала, сидя на склоне горы! Торнарсук проснулся, тролли слушали ее, сидя на горных вершинах, и скалили зубы. Бесшабашные, непристойные, вольные песни: народ гоготал, девушки прикрывали уши руками - может быть, держа ладони горсткой? Какой силой владела эта старая уродина, ломавшая преграду столетий!

Как приятно освежить память,

Как приятно, ца, ля...

Мана аяя, зйора, ая а,

Я непутевая, я непутевая, я непутевая.

Ая, не прижила ни одного ребенка,

Ая, не прижила ни одного ребенка.

Ая, не прижила ни одного ребенка,

Девчонка, что не прижила ребенка.

Ая! Это я - ая,

Забава всех мужиков.

Мой дружок все трогает меня,

Он стягивает с меня рукавички,

Он стягивает с меня...

Невозможно продолжать. Мы не можем допустить, чтобы старый Торнарсук потрясал основания Манхеттена, чтобы горные тролли оставляли жирные следы своих лап на металлических панелях здания Крайслера. Мы не можем допустить, чтобы старухи рассказывали все, что они знают. "Ая, аяя, ая". Веселая штука жизнь. Старые - они знают!

Возьмем, например, старую Беату - не такая уж она, собственно говоря, старая. Вернее будет назвать ее видавшей виды. Милая, чудная, живая, очаровательная. Маленького роста, большеголовая. Две трети фигуры составляли голова и туловище; одну треть - ноги, искривленные не от дряхлости, а из-за привычки кривить их, они казались несоответствующими извивающемуся, как угорь, туловищу. Она-то понимала радость жизни! Извивалась от радости, плясала. Эти па по квадратам линолеума, эти позы из миссионерской гостиной, эта пресыщенная небрежность современной молодежи все это не для нее, она плясала. Ритмические извивы, судороги и скручивание ее гибкого тела были пантомимой страсти и смеха. Резкой, дикой, гротескной, безудержной, но подчиненной ее воле: совершенная артистка! Она танцевала, конечно, одна. Прошлое в этот вечер ожило в моем доме - это был танец с барабаном. Ударяя в похожий на бубен маленький барабан, она поет страстным низким голосом:

Мой барабан - яия, я-я-я,

Моя палочка - яияя,

Мой голос - яияя.

Аия яя канарраяя а - аияарра.

Этот ритм захватывает, гипнотизирует. Начинаешь топать ногами и раскачиваться под него. Лишаешься разума. Ну и пусть!

Беата останавливается, Эмануэль, ее брат, берет барабан. Он старый охотник, один из самых знаменитых. Маленький, приземистый, с морщинистым лицом, черный, подвижный, как юноша. Он хвалится тем, что дед его был ангакоком. Если бы сейчас существовали ангакоки, Эмануэль был бы одним из них. Это человек с большим влиянием и неутомимый любовник. Мертвая тишина. Он начинает:

- Ая! (начинает он на высокой комической ноте, игриво выглядывая из-за барабана, барабанную палочку держит с подчеркнутым изяществом)

Ая! На севере и на юге,

Когда я был молод,

Меня тянуло к женщинам.

Ая, айяя.

Внезапно Эмануэль делает дикий прыжок, вылетает в круг.

- Ая, айя, - кричит он, резкими движениями перемещая барабан то вправо, то влево, - там, там, там, там, ая, аяя!

Он извивается в смехотворно непристойных телодвижениях, гримасничает как демон. Нагнувшись, задрав кверху подбородок, выставляет барабан сзади, как хвост: грубая клоунада. Толпа отбивает такт и поддерживает припев возгласами: - У, ха! У, у, у!

Возбуждение растет; в доме бедлам. Если когда-либо у Эмануэля были какие-нибудь сдерживающие начала, то он от них освободился. Танец его уже более чем символичен.

И Мала плясала. Для Беаты, Эмануэля и Шарлотты пение и танец были выступлениями. Они играли роль. Они владели артистическим даром без труда войти в роль и, сыграв ее, сойти со сцены, как будто они просто снимали надетую маску. Другое дело - Мала. Это старая женщина с подавленными инстинктами, полубезумная, и в танце полностью проявлялась ее больная душа. Она плясала с устрашающим жаром, с лицом, искаженным наполовину притворной, наполовину искренней свирепостью; голос ее напоминал лай охотничьей собаки. Она была великолепна, трагична.

И Абелона танцевала, и Петер Сокиассен. Только старики умели танцевать, хотя все мы от зависти и возбуждения тоже пытались подражать им. Это был вечер стариков - оправдание прошлого, ставшего беззаконным, воскрешение и прославление его, проявление их гордой души. Вот, гренландцы, казалось, говорили старики, вот каковы были ваши отцы.

- Вы великолепны! - сказал я старой Беате. Лицо ее сияло, она протянула ко мне руки.

- Как-нибудь приходи переспать со мной, - сказала она с деланной бурной страстью. - Ого! Соображай побыстрее!

- Мне придется спроситься у Юстины, - ответил я.

- У Юстины! - она просто фыркнула от презрения. - Эти молодые ничего не знают. - И, наклонив далеко вперед свое смешное тело, она стала безудержно хохотать.

На один вечер старина ожила. Вспыхнули затоптанные тлеющие угли старого костра. При их свете, свете звезд и луны толпа разошлась. Эмануэль зашагал домой со своей маленькой старой женой. Беата пошла домой к дочери и ее детям. Мала, раба, на которой лежала вся работа в доме Кнуда, побрела туда, чтобы свернуться, как собака, в углу на грязном полу. Все возвратились в свои дома и уснули. А проснувшись потом в трезвой действительности, они, может быть, подумали бы, что эта старинная оргия была только сном, если б этот надутый осел, помощник пастора, не бегал разъяренный кругом и не угрожал адским пламенем всем, кто еще раз посмеет сплясать старинный танец.