Вольдемар Балязин - Семнадцатый самозванец

- Входи, добрым людям товарищ, - проговорил второй страж, и указав перстом на дверь, пошел по лестнице вниз.

Тимоша постоял немного и, собравшись с духом, толкнул дверь. Он окунулся в шум и дым - будто в кузню нырнул - оттого и не смог понять сразу кто-где и что вообще творится вокруг: слышал только многие как бы дальние голоса и видел огни свечей, средь которых мелькали люди - неясные, словно тени.

Внезапно совсем рядом оказался некто: не то мужик, не то баба: в шапке с бубенцами, из-под шапки - волосы ниже плеч, в высоких немецких сапогах с кистями, в немецкой же рейтарской куртке желтой кожи, рукава кверху от локтей разрезаны, а лицо так заляпано белилами да румянами будто у кабацкой гулёны. Обхватив за плечо крепко - сразу пропали всякие сомнения: мужик - второй рукой сунул прямо в лицо такую ендову - коню впору. Тимоша отшатнулся, но ряженый держал его крепко. Оскалив зубы, крикнул: "Пей, добрым людям товарищ! Пей без сумненья!". И тут - ещё раз Тимоша охнул неслышно - по голосу признал ряженого - Кузьма Иванович!

Из тумана выскочил ещё один ряженый, а с ним - две жёнки - пьяные, крикливые, простоволосые.

Тимоша озирался, соображая. Вдруг сразу стало совсем тихо и возле Тимоши оказался невысокий, мелкий лицом мужичонка, в лапотках, в чистом тонкого холста портище. Руки у него были маленькие, белые и держал он в руках длинные чётки - будто капли застывшего мёда повисли в воздухе.

- Дай ендову, - тихо сказал мужичок; и ряженый тут же поднес ковш прямо к его губам - тонким и бесцветным. Мужичок чуть пригубил вина - будто поутру на свадьбе с травы росы выпил - прикоснулся к губам рукавом рубахи. Проговорил распевно:

- Доброе вино, сладкое. Пей, добрым людям товарищ.

И Тимоша - неизвестно почему - враз покорился его тихому голосу, от которого иного, кажется, бросило бы в сон, ан нет - все кругом слушали так, словно райская птица пела: со вниманием и всевозможным умилением.

Тимоша, скосив глаза на мужичка, выпил один глоток, другой - все вокруг в лад захлопали в ладоши, загомонили складно: "Доброе винцо, погляди донцо, и мы все люди донные добре упоенные!"

Тимоше вдруг стало покойно и радостно: вино и впрямь было добрым - не пивал слаще, и привечали его, как равного, донные люди - мужики да бабы пройди свет, изведавшие все до дна. Ему захотелось не ударить в грязь лицом - предстать перед ними этаким бывальцем из тех, что не дома сидят, а и на людях говорят. И Тимофей, осушив ендову до дна, и ещё ничего не почувствовав, поясно поклонился мужичку в лапотках и произнес вежливо:

- Благодарим за угощение!

- Молодец! - воскликнул мужичок. Знает, кому кланяться, кому челом бить!

Поглядев на притихших питухов, сказал:

- А кто иной вежеству не учен, и тому - где пень, тут челом; где люди - тут мимо; где собаки дерутся - говорит: "Бог помощь!"

- Так ведь мы, господин, читать-писать не горазды, а твоей милостью пряники едим писаные, - сладко пропела простоволосая большеглазая молодуха. И с немалым лукавством добавила: - А вели, милостивец, вежливому человеку грамоту свою изъявить.

Мужичок шутливо ткнул молодуху в бок и сморщился лицом - засмеялся.

- А ну-ко, голубь, чти, што на донце у ендовы написано. Тимоша повернул пустую ендову, громко прочел: "Век жить, век пить!"

- Так-то, голубь, - проговорил мужичок и в другой раз сморщился личиком.

- А ну, чти еще! - и ткнул перстом в стенку ендовы. "Пить - умереть, не пить - умереть; уж лучше пить да умереть!" И рядом: "И пить, и лить, и в литавры бить!" - Тимоша прочая все громко, внятно, истово, как на клиросе стоял.

- А верно ли то сказано? - спросил хозяин, как будто бы вскользь, промежду прочего, но Тимоша и тут уловил: сей вопрос важнее прежних.

- Доброе дело - правду говорить смело. И ты за то меня, Леонтий Степанович, не суди.

- Ох, прыток, вьюнош, - снова засмеялся мужичок. - Нешто мое имя-отчество у меня на лбу написано?"

- Не колдун я, - угадчик. Сколь живу - столь и на людей гляжу. И не просто так гляжу, а со смыслом. И всякого человека стараюсь распознать, каков есть? Вот так же и на тебя глядел - и понял: не простой ты человек доброй: хоть бы сермягу тебе носить, а доброродства твоего от глаза не скрыть.

Леонтий Степанович от удовольствия аж зажмурился. И не заметил, что Тимоша на первый его вопрос не ответил, обошел его хитростью.

Ладно, ладно говоришь, вежливый человек. Чую я - быть тебе добрым людям товарищем, подлинно. А теперь - к столу.

И хозяин, обняв Тимошу за пояс, пошел впереди прочих к свечам, к ендовым и чарам, к блюдам и всяческим брашнам, а за ними, ударяя в такт ладошками, приговаривая и поплясывая, двинулись пестрые, пьяные гулевые люди.

Встав во главе стола, в красном углу, под образами, завешанными плотным холстом - чтоб не видели святые угодники буйства и пьянства, срама и богохульства - Леонтий Степанович по-скоморошьи воздел руки и в тишине, мгновенно наступившей по мановению его всемогущих дланей, произнес тихо:

- Послушаем, братья и сестры во диаволе, премудрость язычника Соломона, царя и чародея.

Плещеев замолчал и кивком головы позвал к себе маленького человечка почти карлика - одетого в рясу, но без наперсного креста.

Карлик ловко прошмыгнул к Леонтию Степановичу и по-собачьи преданно глянул в лицо ему.

Плещеев, важно прикрыв глаза, сел на лавку и тихо произнес:

- Начинай.

Карлик встал на лавку и неожиданно густым и красивым голосом начал читать: "Кратка и прискорбна наша жизнь и нет человеку спасения от смерти. Случайно мы рождены, и после будем как небывшие: дыхание наше - дым, и слово - искра в движении нашего сердца. Когда искра угаснет, тело обратится в прах и дух рассеится, как воздух, и имя наше забудется, и никто не вспомнит о делах наших, и жизнь наша пройдет как след облака, и рассеится, как туман, разогнанный лучами солнца. Ибо жизнь наша - прохождение тени и нет нам возврата от смерти.

Будем же наслаждаться и преисполнимся дорогим вином и благовониями, и да не пройдет мимо нас весенний цвет жизни, увенчаемся цветами роз, пока они не увяли. Везде оставим следы веселья, ибо это - наша жизнь и наш жребий. Будем притеснять бедняка, не пощадим вдовы и не постыдимся седин старца. Сила наша да будет законом правды, ибо бессилие оказывается бесполезным".

Попик замолк и, дурашливо скривившись, ёрнически взвизгнул, А услужливая память подсказала Тимоше то, чего не договорил пьяненький вития и чем на самом деле кончалась эта притча: "Так они умствовали и ошиблись, ибо злоба их ослепила их".

* * *

Проснулся Тимофей поздно. Открыл глаза - потолок не из жердей слажен - дощатый. Глянул в горницу и от страха похолодев, стал вспоминать, что же было после того, как повел его Леонтий Степанович за стол? Но ничего вспомнить не мог. Вино, проклятое, время как ножом разрезало - одна половина явственная, будто в зеркало при солнце глядишь, другая - как в печной трубе беззвездной ночью. И чем более глядишь, тем гуще мрак.