Евгений Коковин - Детство в Соломбале

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ У ЛЕСНИКА

Мы слушали рассказ Илько, ни словом не перебивая его. Когда Илько закончил, минуты две мы молча сидели в тишине. Гриша, лежа на траве, сосредоточенно ковырял сучком землю. Обхватив руками колени, Костя смотрел куда-то далеко-далеко, поверх леса. Река, к вечеру потемневшая, без единой рябинки, казалось, застыла. В дремотном забытьи притихли деревья и кустарники. Только одинокая осина и при полном безветрии неумолчно шелестела листвой, словно дрожа от озноба. Желтокрылый, в серой пыльце липу-нок, похожий на большую моль, трепетно вился над костром в бездымной струе нагретого воздуха. Молчание нарушил Костя. - Ничего, Илько, - ободряюще сказал он, - теперь тебе некого бояться. И пешком идти в тундру не нужно. Сядешь в Архангельске на пароход и поедешь на Печору, к себе домой. - Теперь Петра Петрыча нету, - с тоской сказал Илько. - А если хочешь - оставайся в городе. Будешь учиться, станешь доктором или учителем. - А художником можно? - спросил Илько нерешительно. - Можно. Кем хочешь быть, на того и учись. Хочешь - профессором: звезды считать или, например, жуков, всяких там насекомых ловить и изучать, или внутренности у человека для медицины. Сколько угодно. Ленин сказал, что все ребята должны обязательно учиться. - Ты слышал, как Ленин это сказал? - Нет, мне отец говорил. - А твой отец слышал? Косте, конечно, очень хотелось бы сказать, что отец слышал. Однако он переборол в себе желание приврать и сказал, что отец тоже сам не слышал, а читал в книге, которую написал Ленин. - Вот мы осенью поступим в морскую школу учиться и потом будем моряками. - Моряком - это хорошо, - произнес Илько. - Я бы тоже хотел стать моряком... Илько поужинал вместе с нами, потом попрощался и скрылся в кустах можжевельника. Мы пообещали ему заехать на обратном пути к Григорию, чтобы договориться и устроить Илько жить в Архангельске. - Смелый парень, - наблюдая за уходящим Илько, тихо заметил Костя. - Хотел отсюда один в тундру пробраться. - Не пробрался бы, - сказал я. - Хорошо, что Григорий его нашел. Тут до тундры больше тысячи верст. На оленях зимой только можно, и то если дорогу хорошо знаешь. - Конечно, пропал бы, - согласился Гриша. - Чудак, без ружья и без компаса лесом! С голоду бы умер. - Лучше уж с голоду, чем к американцам, - сумрачно вставил Костя. Человек ведь, а не обезьяна, чтобы им забавляться да на цепочке водить. Мы еще долго разговаривали об Илько, придумывая самые разнообразные планы, как и где устроить его жить на первое время. И сообща решили, что лучше всего об этом посоветоваться с Николаем Ивановичем и с Костиным отцом. После осмотра сетей мы насобирали сухих веток, чтобы поддерживать ночью костер, и легли спать. На другой день позавтракали, три раза выкупались, и, собрав снасти, начали готовиться в обратный путь - домой. Уже забравшись в карбас, я спросил, помня аккуратность деда. - Все взяли? Ничего не оставили? Гриша обошел место нашей стоянки и ничего не нашел. Потом взял в карбасе жестянку, которой отчерпывали воду. Наполнив ее в реке водой, Гриша залил угли на пепелище, где был костер. При этом он бормотал себе под нос: - Осторожно нужно с огнем, а то разгорится... Избушка лесника Григория стояла на берегу Юроса. Это была даже не избушка, а маленький, любовно построенный домик с окнами, смотрящими на реку. Каждый раз, проезжая с дедом по Юросу, я любовался этим домиком. Даже не верилось, что его мог соорудить человек, имеющий только одну руку. Все у домика было хорошо устроено и прилажено: и окна с наличниками, и крылечко с перилами, и труба из кирпича. Вдали от селений, среди лесов и рек, всякое жилье человека радует глаз и волнует сердце. А домик лесника Григория на берегу реки казался особенно привлекательным. От него веяло романтикой охотничьего промысла, следопытской жизни в лесу, борьбы с природой. От берега на реку выступал узкий, в две доски, помост, который поддерживали вбитые в дно толстые березовые колья. У этой "пристани" стояли на привязи, лодка и выдолбленный из цельного дерева стружок. На одной из стен домика были развешаны мережки1, а неподалеку на козлах из жердей-троегубицы и мелкие сети. Привязав карбас к помосту, мы с Костей вышли на берег. Гриша, по уговору, остался в карбасе. Не без трепета мы поднялись на крыльцо и тихонько постучали. Дверь отворил сам Григорий. Он был высоким человеком, могучего сложения. Лицо Григория от ветров и солнца стало почти черным. Левый рукав широкой ситцевой рубахи был подогнут - руки недоставало выше локтя. - Хлеб да соль! - сказал я, увидев у Григория ложку. Григорий усмехнулся: - Проходите в избу, давно гостей не бывало. Голос у него был густой, певучий. - Мы по делу, - сказал Костя. - Извините нас, дядя Григорий... - Ладно, ладно. Добро извинять, коли чего натворили. Каково рыбачилось? - Оно вроде ничего, спасибо, - ответил я солидно. - Деду Максимычу рыбы на три ухи везем. - Не богато. - И жаркое будет. - Едоков на двадцать? - Григорий насмешливо взглянул на меня. Он, конечно, знал хитрую привычку настоящих рыбаков не говорить правду об улове. В избе за столом сидел Илько и что-то ел, запуская ложку в миску. Увидев нас, он обрадованно закивал и заулыбался. Без совика, в большом пиджаке, должно быть, с плеч Григория, Илько выглядел совсем худеньким. В избе стояла не белёная но аккуратно обмазанная глиной русская печь. От самой двери в угол тянулась прикрепленная к стене лавочка. От угла лавочка тянулась еще дальше, вдоль другой стены. В подпечке виднелись деревянные рукоятки ухватов и кочерги, а на шестке чугунок, горшки и кринки. У шестка висела занавеска, отдернутая в сторону, и узорчатое полотенце. Было похоже, что здесь есть женщина. И думалось, что она вот-вот войдет из сеней в избу и начнет хозяйничать у печи. Но женщины в доме не было, и все хозяйство вел сам Григорий. Он готовил пищу, стирал белье, доил козу. Одной рукой он с отменной ловкостью действовал топором так же, как и штопальной иглой или веслом. Григорий пригласил нас обедать, но мы в один голос поблагодарили и отказались, сказав, что сыты, хотя у меня от одного вида запеченной в молоке картошки потекли слюнки. - Дядя Григорий, - начал Костя, - у вас еще долго Илько будет жить? Григорий облизал ложку и повернулся к нам: - А это дело его. Я его не гоню и держать не держу. - Ему бы учиться нужно. - Хоть учиться, хоть жениться, - по-доброму рассмеялся Григорий. - У него своя голова, и смекалистая. Учиться ему, само собой, след бы... Ты как думаешь, Илько? Илько застенчиво улыбнулся: - Сначала бы в тундру... - Видишь вот, в тундру. А как туда попасть? Хорошо бы нынче пароходом. Да кто тебя возьмет. - А мы поговорим с одним знакомым дяденькой в городе, - сказал Костя. Может быть, и отправят. - Что же, пусть едет. - Григорий положил ложку и почему-то начал старательно тереть пальцами бровь. Голос его как будто дрогнул: - У меня ему, конечно, тоже было неплохо... как у батьки... Тоскливо, может, только в лесу, без народу... А так, что же, пускай едет. Родная земля все-таки к себе тянет... Я чувствовал, что Григорий хотя так и говорит, но ему тяжело будет расставаться с Илько. За восемь месяцев, которые прожил у него Илько, одинокий лесник привык к маленькому ненцу и полюбил его. Кто знает, может быть, чтобы хоть еще на некоторое время оттянуть отъезд Илько, Григорий пока не рассказывал ему о больших событиях, происшедших в Архангельске. Впрочем, лесник и сам многого не знал. С тех пор как белогвардейский генерал Миллер удрал за границу, лесник всего один раз был в Архангельске. Там ему сказали, что он должен по-прежнему охранять леса и что к нему скоро приедут представители губисполкома. Григорий сообщил нам, что в ближайшие дни приедет вместе с Илько в Соломбалу. А мы должны похлопотать об отправке мальчика домой. Прощаясь, Костя сказал Илько: - Ты нам хотел свои рисунки показать. Где они? Илько покраснел от смущения, но все-таки достал с полки тетрадь и подал Косте. Рисунки в тетради были карандашные и акварельные: бескрайняя заснеженная тундра, освещенная полуночным солнцем, оленьи упряжки в стремительном беге, чумы, река с высоким берегом, пароходы. - Вот на этом пароходе меня инглиши привезли в Архангельск, - сказал тихо Илько, показывая на один из рисунков. - Хороший пароход, сильный... "Владимир" называется. А вот дядя Матвеев, хороший Матвеев... Мы рассматривали рисунки и удивлялись: оказывается, Илько был искусный художник. Его рисунки жили на бумаге. Ему можно было только позавидовать. Илько вышел нас провожать. Показав на домик лесника, он восхищенно сказал: - Приезжайте! У Григория хороший, теплый чум.