Евгений Коковин - Детство в Соломбале

ГЛАВА ВОСЬМАЯ МЫ ИЩЕМ КЛАД

Если мы найдем трубинский клад, то... Прежде всего пойдем в кинематограф "Марс" и купим билеты не на третьи места, а на вторые - подальше от экрана, за барьером, где всегда сидят наши учителя, или даже на первые места, где садятся Орликов с женой и другие соломбальские богатеи. Мы купим билеты всем ребятам с нашей улицы и ребятам с Кривой Ямы, с Новоземельской, Саженной, Базарной улиц. А Орликовым не останется места. Вот будет забавно, когда их не пустят в "Марс"! На другой день мы пойдем в цирк Павловых. В цирке много интересного: полеты, борьба, фокусы, дрессированные собаки и лошади. Потом купим яхту с большим белым парусом и кливерами. Накупим у старьевщиков множество книг и устроим для ребят библиотеку... Костя пришел вечером к нам, и мы отправились к маленькому домику Егора Трубина. Удивительно, что эта хибара еще не рухнула. Старинный дом с крытым двором - таких теперь уже в Соломбале не строили - почти до окон ушел в землю. Мы проникли во двор, залезли в подполье и зажгли фонарь. Кроме пустой бочки из-под сельдей, глиняных черепков и нескольких ржавых обручей, в подполье ничего не оказалось. Маленькой лопаткой Костя принялся копать землю. У него вскоре даже выступил пот - так усердно он работал. Я сменил Костю и тоже работал до поту. Мы выкопали добрый десяток глубоких ям, с замиранием сердца ожидая, когда лопата ударится о кованый сундучок. Но чем больше мы копали, тем все меньше и меньше верили в существование клада. Наконец нам надоело копать. Усталые, мы смотрели друг на друга. Никакого клада нигде нет. Может быть, все это вранье - история с трубинскими деньгами? Мы выбрались из подполья, осмотрели избу и пошли домой. Кинематограф, цирк, яхта, хорошая жизнь - все это стало опять далеким и несбыточным. Мне было неловко перед Костей: ведь это я уговорил его искать клад. Чтобы подбодрить приятеля, я сказал: - А знаешь, где клад, Костя? - Ну его к черту! - Клад на корабельном кладбище, там, на боте. Только надо хорошенько поискать. - Это верно, - согласился Костя. - А ты знаешь, где это кладбище? - Дедушко показывал. - Тогда поедем на кладбище! Мы решили на этой же неделе поехать на кладбище кораблей, к морю. На улице нам встретился отец Кости - котельщик Чижов. Это был плечистый человек невысокого роста. Он носил фуражку-бескозырку, видимо, еще оставшуюся от службы в военном флоте. Только ленточек на фуражке не было. Орликовы почему-то не любили отца Кости, называли его матросней и арестантом. Говорили, что военную службу Чижов заканчивал в арестантских ротах. Костю отец называл Котькой, но разговаривал с ним всегда серьезно, грубоватым, чуть насмешливым голосом. Так он говорил со всеми. - Ну, Котька, чего нового в наших делах? - Есть охота, - спокойно ответил Костя. - Ну, идем, у меня тут есть кое-что. - А Димке можно? - А как же!.. Пошли!.. В небольшой комнате Чижовых, оклеенной серенькими обоями с цветочками, мы перекусили - съели селедку и по кусочку овсяного хлеба. Костина мать достала из печи горшок с кашей. - Вы куда это ходили, братки, с лопатой да с фонарем? - спросил Чижов. Я смутился, а Костя прямо выпалил: - Мы клад, папка, искали! - Чего? - Клад. - Зачем же вам клад? - Чтобы хорошую жизнь устроить! И Костя рассказал о нашей затее. Чижов потрепал сына по щеке: - Жизнь-то хорошая нужна, это верно. Только от кладов для всех такой хорошей жизни не будет - кладов не хватит. - Он засмеялся и продолжал: Подождите, братки. Советская власть такую хорошую жизнь и хочет устроить для рабочих и для крестьян. Сейчас первое дело - белогвардейцев разбить, контру раздавить. Тогда легче дышать будет. - Контра... - повторил Костя. - Ну да, контра, контрреволюция. Это те, кто против революции, против рабочих и крестьян идут. - А много этой контры? - спросил Костя. Чижов нахмурился: - Много еще, братки. В Сибири Колчак хозяйничает. Со всех сторон белогвардейцы на Москву походом собираются. Да еще в других странах капиталисты на нас волками смотрят. Им тоже Советская власть не по нутру. Но ничего, наша власть - рабоче-крестьянская, и Красная Армия рабоче-крестьянская, народная. А народ всех врагов победит. Все, братки, будет! Дайте срок! - Вот видишь, - сказал мне Костя, - я тебе говорил! Советская власть буржуев прогонит, и тогда будет хорошо. Было видно, что Костя с уважением относится ко всему, что говорит отец. Мне котельщик Чижов тоже очень нравится. Ведь это он сорвал портрет Керенского. А всем известно, что Керенский стоял за буржуев и, значит, за Орликовых. Лето было какое-то необыкновенное, тревожное. Носились слухи о том, что в Мурманске высадились английские войска. На кладбище кораблей мы так и не собрались поехать. Заканчивался июль 1918 года.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ЗАЧЕМ ОНИ ПРИЕХАЛИ?

Утром над Соломбалой прогудел гидроплан. Он летел так низко, что, казалось, вот-вот своими лодочками сорвет крышу какого-нибудь дома. Соломбальские жители испуганно прятались по дворам. Женщины плакали. Старуха Иваниха, распластавшись на крыльце, отчаянно выла, предвещая конец миру. Еще накануне прислуга Орликовых Мариша начала запасать воду. Она раз десять бегала на речку с ведрами. Сам Орликов сказал, что красные, уходя из Архангельска, отравят воду. Нас, ребят, тоже посылали таскать воду. Костя сказал, что Орликов врет. Но что поделаешь, если матери заставляют! Всякие слухи с молниеносной быстротой разносились по Соломбале, и женщины всем этим слухам верили. Говорили, что в порту подготовляются взрывы. Мы долго и со страхом ожидали. Но никаких взрывов не было. Все это оказалось пустой болтовней. Вскоре гидроплан снова появился над Соломбалой. Теперь он летел очень высоко. Что-то зловещее и тревожное было в этом полете большекрылой птицы. Несмотря на ранний час, все ребята были на улице. Никто не хотел играть. Ребята спорили. Каждый говорил, что гидроплан пролетел именно над их домом. Конечно, они все врали. Я хорошо видел, как он пролетел над нашим домом. Но я не спорил и сказал об этом лишь Косте Чижову. Костя ничего не ответил. В стороне судоремонтных мастерских тяжело прогремели выстрелы. Но это были не взрывы. Два года назад от взрывов в порту в некоторых домах на нашей улице вылетели стекла. А это были выстрелы орудийные. Прерывистое эхо многократно отозвалось за Соломбалой, еще более пугая встревоженных жителей. Стало известно, что в Белое море пришли английские, американские и французские крейсеры. Аэропланов летало теперь так много, что на них даже наскучило смотреть. Аркашка Кузнецов рассказывал, что гидропланы запрудили всю Двину. Нам очень хотелось побежать к гавани и посмотреть, как садятся и поднимаются гидропланы. Но мы боялись. Во-первых, кто знает, может быть, там и в самом деле что-нибудь взорвется. А во-вторых, нам просто строго-настрого было запрещено уходить от домов. Но вечером, когда все немного успокоились, мы покинули нашу тихую улицу. В это время напротив кинематографа "Марс" высаживались из катеров на берег английские и американские солдаты. Играл духовой оркестр. Огромные сверкающие трубы, словно удавы, обвивали задыхающихся музыкантов. Больше всех старался барабанщик. Изо всех сил он бил короткой колотушкой в бока толстопузого барабана и каждый раз прихлопывал сверху медной тарелкой. Такой же барабан, закованный в металлические прутья, я видел в городе у карусели. У кинематографа собралась толпа. Потом приехали в колясках соломбальские богатей. Тут был и Орликов с женой. Вместе с другими купцами он прошел через толпу к самой стенке гавани. Анна Павловна несла пышный букет цветов. Махровые астры, левкои и гвоздика - запретные для нас цветы - все было собрано с клумб. Мне припомнилась маленькая маргаритка, из-за которой Анна Павловна назвала нас ворами, а Юрка Орликов избил Гришку Осокина. Видно, Орликовы были здорово рады приходу иностранцев, если даже все цветы для них собрали. С катера по трапу сошел офицер, должно быть, самый главный из иностранцев. Орликов отвесил низкий поклон и подал ему на узорчатом полотенце каравай хлеба. В верхней глазированной корке каравая была врезана чашечка с солью. Английские офицеры пожимали руки Орликову и Анне Павловне, а те, довольные и гордые, улыбались. Умолкшая на время музыка вновь загремела над двинскими волнами. Все это очень походило на ярмарку. Я вспомнил карусель, разряженную петрушку, шарманку и многоцветную, пестреющую перед глазами толпу. В толпе нестройно кричали "ура". Орликов поднимал руки и резко опускал их, подавая сигналы: "Ур-а-а!". - Они привезли сюда белого хлеба и консервов, и шоколаду, - сказал нам Аркашка Кузнецов. - Вот заживем! Костя нахмурился. Он, должно быть, что-то знал, но молчал. Неделю назад Костя сказал мне, что где-то в Кеми англичане расстреляли трех большевиков. Мне было понятно лишь одно: если Орликовы так рады иностранцам, значит, им жить будет не хуже. Красные ушли из Архангельска. А что же будет с Советской властью, которая, как обещал Костин отец, хотела устроить для нас хорошую жизнь? Я спросил об этом Костю. - Молчи! - шепнул он мне. Вечером войска иностранцев маршем проходили по главной улице Соломбалы. Дробно гремели по булыжникам подковы американских ботинок, и нелепо болтались на шотландских солдатах короткие юбочки. Зачем они приехали в Архангельск? Орда голодных босоногих ребятишек кружилась около солдат. Забавляясь, солдаты с громким хохотом бросали на дорогу галеты и обливали ребят водой из фляжек. Необычная, странная форма солдат, незнакомая речь, оружие - все это не могло не интересовать нас. На площади у собора в окружении своих офицеров стоял английский генерал и любовался маршем. Вдруг он поднял руку. Какие-то непонятные нам слова мгновенно привели в движение всех его приближенных. Вытянутая рука генерала указывала на крышу маленького деревянного домика, где помещался заводской комитет. Над крышей колыхался яркий красный флаг. Офицеры - два англичанина и русский белогвардеец - побежали к заводскому комитету и скрылись в воротах. Через минуту они вытащили на улицу человека. Это был молодой рабочий во флотском бушлате, но с черными простыми пуговицами. Он, должно быть, не успел даже надеть фуражку; волосы его растрепались. Вызванные из строя солдаты окружили его. Русский офицер кричал: - Кто вывесил большевистский флаг? Не дожидаясь ответа, он с силой ударил рабочего по лицу. - Гады! - услышал я шепот Кости. Толпа зашумела и сдвинулась с места. - За что бьете? - послышались негромкие голоса. Солдаты протолкнули рабочего к домику и заставили лезть на крышу. Рабочий стал ногами на карниз и попробовал подняться на руках до скобы, удерживающей водосточную трубу. Но руки его сорвались, и он упал на землю. - Поддержите его штыками! Белогвардеец выхватил из рук солдата винтовку и ткнул рабочего. Кое-как, сопровождаемый насмешливыми и злыми выкриками, рабочий забрался на крышу и осторожно снял флаг. Он бережно сложил его и спрятал в нагрудный карман. Когда он спустился, его сбили с ног, сорвали бушлат. Едва он поднялся, как новые удары кулаков и прикладов посыпались на него. С окровавленным лицом, закрываясь от ударов руками, он снова упал на землю. Клочья красной материи, оставшиеся от флага, были разметаны по дороге. Четыре солдата под командой офицера увели избитого рабочего с площади. - Куда его? - спросил я Костю. - Известно куда! - мрачно ответил Костя. - На расстрел. Я был удивлен и напуган словами моего друга. Мне никак не верилось, что этого молодого судоремонтника, которою я частенько встречал в Соломбале, сейчас расстреляют. Что он им сделал, этим людям из чужих стран? Они только сегодня приехали в Соломбалу и уже начинают убивать русских рабочих... Смотреть парад больше не хотелось. Мы вернулись домой. Я вошел в нашу комнату тихонько, и дед Максимыч не видел меня. Он сидел на своей низенькой скамеечке и чинил сапог. Вбивая в подметку беленькие березовые шпильки, он пел протяжную поморскую песню: