Лев Колодный - Москва в улицах и лицах

Увидеть тогда поверженных соратников Ленина с томами Пушкина в руках было все равно, что - верующих перед смертью с Библией. С литературой у опальных вождей получалось хорошо, лучше чем с мировой революцией. Но было поздно. Заняться литературой Сталин бывшим членам триумвирата не дал. Каменеву и Зиновьеву пришлось пройти по всем выстроенным ими же самими станциям большевистской Голгофы: травля, арест, внутренняя тюрьма Лубянки, пытки, самооговор, суд, позор, казнь.

Революции, начинаясь поэтично, со знаменами, митингами и демонстрациями, заканчиваются прозаично. Возбуждают волну публицисты, ораторы, они берут власть, но быстро отдают ее другим, не столь писучим и говорливым. Так было в 1917 так произошло в 1991-м.

Всех палачей и друзей пережил философ Алексей Лосев, не высланный вместе с Бердяевым и другими мыслителями на "философском пароходе". Его мытарили по лагерям и тюрьмам, лишали прав и возвращали их, позволяли читать лекции и выгоняли из Московского университета. Бомба разрушила дом на Воздвиженке (где Ленин дискутировал с В.В.), в котором жил недобитый профессор, строитель Беломорканала. С 1944 года до смерти в 1988 году занимал он на Арбате, 33, квартиру № 20, ставшую светом в окошке для тех, кто знал: живет в Москве и творит не сломленный большевиками последний великий философ "серебряного века".

На голову философа посыпались удары после того, как его недобрым словом помянул в одной из статей Максим Горький, на склоне лет, как в молодости, взявшийся помогать партии. Приехав в Москву из Италии, до того как окончательно вернуться из эмиграции, писатель побывал на Арбате, 23. Лифт после революции не починили. Пришлось ему, страдавшему одышкой, подняться пешком по лестнице в мансарду, мастерскую Павла Корина. Тогда художник задумал написать полотно "Уходящая Русь", о которой говорила вся Москва. Он хотел показать пасхальную службу в Успенском соборе 1918 года, из которого навсегда, как ему тогда казалось, уходит прошлое, олицетворявшееся в образах отцов церкви и верующих. Горький захотел посмотреть эскизы, после чего помог художнику получить новую мастерскую, соткать полотно для задуманной картины. Но написать ее Павел Корин не решился.

Эту большую задачу, но в ином ключе, решает в дни, когда пишу эту книгу, Илья Глазунов. На огромном холсте, 4 на 8 метров, он создает картину "Разгром храма в пасхальную ночь"...

Крепись, арбатец, в трудной доле:

Не может изъяснить язык,

Коль славен наш Арбат в "Миколе",

Сквозь глад и мор, и трус и зык.

Автор этих строк Андрей Белый, умерший в 1934 году, не представлял, какой глад и мор, трус и зык сметет всех Микол и аборигенов Арбата, когда начнется "большой террор". Многих увезли тогда из "дома с рыцарями", построенного в 1912 году. То было здание нового поколения, доходный дом с гимназией и детским садом! Его заселила после революции номенклатура, которая пошла потом на расстрел. Пощадил Сталин Николая Подвойского, бывшего председателя Военно-Революционного Комитета в Петрограде 1917 года, бравшего Зимний.

А в Смольном, в думах о битве и войске,

Ильич гримированный мечет шажки,

А перед картой Антонов с Подвойским

Втыкают в места атак флажки.

Из двух упомянутых Маяковским героев штурма Зимнего, Антонова-Овсеенко, того, кто низложил Временное правительство, Сталин расстрелял. Другого - помиловал потому, что Подвойский в давнем споре в годы гражданской войны вождя с Троцким поддержал будущего генсекретаря. Память у него была отличная.

Арестовали тогда молодого инженера, жителя "дома-большевика" Анатолия Рыбакова, отправив строить социализм за колючей проволокой. Увезли ночью его соседей, сослуживцев, знакомых, друзей. О них он напишет "Дети Арбата", роман о тех, кто страдал на улице, где родился Суворов, любил Пушкин, рос сиротой Окуд-жава...

Вдоль Арбата день и ночь несли вахту "топтуны", секретные сотрудники госбезопасности, охранявшие правительственную трассу, "Военно-грузинскую дорогу".

...И льну душой к заветному Кремлю,

И усача кремлевского люблю,

И самого себя люблю за это.

На глазах Булата и всех арбатцев утром и вечером проносилась черная машина Сталина и машина его охранников. Они мчались в Дорогомилово, на Можайское шоссе и сворачивали налево в Волынское, подмосковное село, где за высоким забором притаилась в зелени сада "ближняя дача" вождя.

На фоне непросохшего белья

Руины человечьего жилья,

Крутые плечи дворника Алима...

В Дорогомилово из тьмы Кремля,

Усы прокуренные шевеля,

Мой соплеменник пролетает мимо.

Одни "дети Арбата" погибли в лагерях. Другим, как Саше Панкратову, герою романа Бориса Рыбакова, повезло. Их не расстреляли, они ушли на фронт и вернулись с победой в коммунальные квартиры, обветшавшие дома. Об одном из них, где на первом этаже "Зоомагазин", с предвоенных лет знали все дети по стихам Агнии Барто:

На Арбате в магазине

За окном устроен сад.

Там летает голубь синий,

Снегири в окне свистят.

Из окон четвертого этажа дома со снегирями на Арбате, 30, разносились далеко окрест звуки рояля. Их слышали все во дворе, и даже не сведущие в музыке жильцы понимали, играет Мастер. В коммунальной квартире, где в двух комнатах обитали профессор консерватории Ксения Дорлиак и ее дочь, певица Нина Дорлиак, играл Святослав Рихтер, тогда не известный миру гений.

Во дворе этого дома живет Джуна, ставшая жителем Арбата не без помощи Юрия Андропова, интересовавшимся паранормальными явлениями. "Надо благоустроить!" - решил Генеральный секретарь, когда возникла проблема у Джуны с жильем. Сюда к ней приходил Федерико Феллини и Джульетта Мазина, многие великие артисты, писатели, художники нашего времени. Ее руки видели Высоцкий, Тарковский, Плисецкая, Ахмадулина, Вознеснский, посвятивший ей несколько стихотворений.

Песня Владимира Высоцкого, побывавшего у Джуны с Иосифом Кобзоном за несколько дней до смерти, словно написана о ней:

Без умолку безумная девица

Кричала: "Ясно вижу Трою павшей в прах!"

Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев,

Во все века сжигали люди на кострах".

Пытались расправиться и с Джуной. Пришлось ей доказывать свою правоту в арбатском переулке, за тюремной стеной института судебной медицины имени Сербского. Из него она вышла победительницей.

Напротив дома Окуджавы, на Арбате, 44, жил другой поэт. Он страдал от нищеты, пил, сочинял стихи, даровавшие ему посмертную славу.

Живу в своей квартире

Тем, что пилю дрова.

Арбат, 44,

Квартира 22...

Это написал в годы войны Николай Иванович Глазков, проживший шестьдесят лет и умерший в 1979 году. Печатали его редко. Он выпускал рукописные книжечки, которые называл "Самсебяиздат". Спустя десять лет после смерти вышло "Избранное", откуда я цитирую последние четыре строки: