Борис Башилов - Масоны и заговор декабристов

Цейтлин старается изобразить, что декабристов пытали:

«Пыток не было. Но непокорных сажали на хлеб и на воду, кормили соленой пищей, не давая воды. Вблизи казематов шумела тюремная солдатня и изнервничавшимся узникам казалось, что это делается нарочно, чтобы помешать им спать. На них надевали кандалы, и эта мера производила потрясающее впечатление». Вот воистину: пишется «трамвай», а выговаривается — «конка». Выдали всех без пыток, испугавшись только перевода на хлеб и воду, кандалов, надетых на руки.

«Только немногие из декабристов, — пишет Цейтлин, — продолжали мужественно защищать те убеждения, за которые вчера были готовы отдать свою жизнь. Не позабудем их имена: Пущин, Якушкин, Борисов, казалось бы, склонный к экспансивности, но сдержанный в своих показаниях Муравьев».

«Пречестные русские малые», которым все равно, ехать ли на греческое восстание или стрелять в главу собственного государства во имя осуществления сумбурных революционных планов, за редким исключением обычно очень жидки, когда приходит час расплаты.

Таким именно оказался Каховский, в своих письмах из крепости к Императору Николаю I свою вину перекладывавший на общество заговорщиков.

«…Намерения мои были чисты, но в способах я, вижу, заблуждался. Не смею Вас просить простить мое заблуждение, я и так растерзан Вашим ко мне милосердием: я не изменял и обществу, но общество (общество декабристов — Б. Б.) само своим безумием изменило себе».

И дальше Каховский делает следующее признание: «Очень понимаю, что крутой переворот к самому добру может произвести вред». Таков нравственный портрет человека без стержня, тираноубийцы № 2, Каховского.

Трубецкой, как вспоминает Николай I, сначала все отрицал, но когда увидел проект манифеста, написанный его рукой, упал к ногам Царя и молил его о пощаде.

Николай I был прав, когда сказал арестованному кавалергарду Анненкову:

— Судьбами народов хотели править. Взводом командовать не умеете.

«Трубецкой, — пишет М. Цейтлин, — не явился на площадь и оставил войска без вождя, преступление, караемое на войне смертью. Этим ли, или полной откровенностью на допросах он купил себе помилование, о котором молил на коленях». [11] М. Цейтлин. 14 декабря. Современные записки. XXVI Париж. 1925 г.

Что касается самого главного вожака декабристов — Пестеля, то он заранее отрекся от всего того героизма, который приписывается и ему, и всем заговорщикам, ибо он зачеркнул всю свою прошлую деятельность покаянным словом в письме генералу Левашеву: «Все узы и планы, которые меня связывали с Тайным Обществом, разорваны навсегда. Буду ли я жив или мертв, я от них отделен навсегда… Я не могу оправдаться перед Его Величеством. Я прошу лишь пощады… Пусть он соблаговолит проявить в мою пользу самое прекрасное право его царственного венца и, Бог мне свидетель, что мое существование будет посвящено возрождению и безграничной привязанности к Его священной персоне и Его Августейшей семье.».

Каховский стал «обожать» Царя. Николай напомнил ему:

— А нас всех зарезать хотели.

У Каховского не нашлось мужества признаться, что он больше всех хотел перебить всех Романовых.

Каховский воспылал лютой ненавистью к Рылееву, когда узнал, какую циничную игру он вел с ним и Якубовичем.

Одоевским, восклицавшим: — Умрем! Ах, как славно умрем… — по словам Цейтлина, овладел панический страх. «Его письма — это животный, кликушечий вопль», — пишет Цейтлин.

Одоевский написал на всех декабристов донос.

Но в этом был повинен не один Одоевский. «Самый тяжелый грех декабристов: они выдавали солдат. Даже Сергей Муравьев, даже Славяне рассказали все о простых людях, слепо доверившихся им, которым грозили шпицрутены» (М. Цейтлин).

О том, как мучают сейчас только заподозренных в заговоре против правительства современные почитатели декабристов, мы знаем все хорошо. А как расправлялся Николай Первый со всеми только заподозренными в участии в заговоре, мы узнаем из воспоминаний И. П. Липранди.

«Невозможно описать впечатления той неожиданности, которою я был поражен: открывается дверь, в передней два молодых солдата учебного карабинерского полка без боевой амуниции; из прихожей стеклянная дверь, через нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; и все это во втором часу пополуночи меня поражало».

Еще более любопытно, чем описание Липранди, признание, которое вынуждена сделать в своей книге «Декабристы и Грибоедов» советский литературовед Нечкина. Несмотря на все старания Нечкиной изобразить следствие над декабристами в угодном для большевиков виде, Нечкина заявляет на 499 странице своей книги: «Но нарисованная Липранди картина, очевидно, в основном, верна, как общая характеристика быта заключенных.

Быт этот далеко не походил на типичное тюремное заключение.

Арестанты содержались на свой счет, обеды брали из ресторана и могли при желании выходить вечером с унтер-офицером для прогулок.

Начальник оказывал им самые неожиданные льготы. По рассказам стражи, Жуковский принимал взятки от арестованных и Завалишина, он водил его и Грибоедова в кондитерскую Лоредо на углу Адмиралтейской площади и Невского проспекта. Там, в маленькой комнате, примыкавшей к кондитерской, необычные посетители заказывали угощение, читали газеты, тут же Грибоедов — страстный музыкант — играл на фортепиано. С разрешения того же Жуковского, Грибоедов бывал у Жандра и возвращался от него поздно ночью.

Удавалось ему, находясь под арестом, переписываться с Булгариным, от которого он получал ответные письма, книги, газеты, журналы и через которого он сносился с хлопотавшими за него лицами, например, с Ивановским.».

«…Декабрист князь Оболенский написал в 1864 году: «Никто из сотоварищей по сибирской жизни ни разу не говорил о сознательном искажении истины, ни о предвзятой передаче его слов Следственной Комиссией».

Декабристы, участники вооруженного восстания в столице государства, понесли мягкое наказание. Приговор суда был сильно смягчен Николаем Первым. Только пять главарей, присужденных на основании существовавшего закона к четвертованию, были повешены.

Всем остальным, присужденным к смертной казни, казнь была заменена каторгою и пожизненным поселением.

Наказание понесли, конечно, только декабристы. Никто из членов семей декабристов не был наказан. Родственники декабристов были оставлены в тех же должностях, что и до восстания. Дети декабристов, находившихся на каторге и поселении, занимали высокие посты в государстве, некоторые из них находились при дворе.

«Нельзя сказать, — пишет М. Цейтлин, — что Царь проявил в мерах наказания своих врагов, оставшихся его кошмаром на всю жизнь (ему всюду мерещились «ses Amis du quatorze»), очень большую жестокость. Законы требовали наказаний более строгих». [12] М. Цейтлин. 14 декабря. Современные Записки. XXVI. Париж. 1925 г.