Анна Комнина - Алексиада

В это же время был произведен в сан протосеваста и протовестиария [311]муж сестры императора Таронит [312], который вскоре был провозглашен паниперсевастом [313]и занял место рядом с кесарем. Его брат Адриан получил сан светлейшего протосеваста [314], а самый младший брат Никифор был назначен великим друнгарием флота [315]и возведен в ранг севаста. Эти вновь придуманные титулы изобрел мой отец: одни наименования он составил из разных слов, как об этом уже говорилось выше, другие использовал в ином значении. Такие наименования, как «паниперсеваст» и «севастократор» и подобные им, он составил из разных слов, а титул севаста употребил в другом значении. Эпитетом «севасты» издревле назывались императоры [316], и это слово применялось только в отношении императора. Алексей же впервые дал этому титулу более широкое применение. Если рассматривать искусство властвовать как науку и некую высшую философию, как искусство искусств и науку наук, то мой отец достоин восхищения, ибо он, как некий ученый и зодчий, изобрел в империи новые титулы и новые наименования. Если знатоки словесных наук изобретали подобные наименования для ясности выражения, то знаток искусства управлять государством Алексей нередко вводил новшества [317]как в распределении должностей, так и в их наименованиях, делал все это для блага государства [318].

Между тем этот благочестивый патриарх Косьма, о котором я раньше уже говорила, совершил через несколько дней священный обряд в память Иоанна Богослова в названном именем упомянутого Иоанна храме в Евдоме [319]. Затем он отказался от сана и удалился в монастырь Каллия, после того как украшал собой патриарший престол в течение пяти лет и девяти месяцев [320]. Кормило патриаршей власти взял в свои руки уже упомянутый евнух Евстратий Гарида.

После того как был свергнут с трона Михаил Дука, его сын от императрицы Марии Константин Порфирородный добровольно снял с себя багряные сандалии и надел обычные черные. Однако Никифор Вотаниат, который взял скипетр у Дуки, отца Константина, приказал Константину снять черные сандалии и надеть обувь из пестрых шелковых тканей; Никифор как бы совестился юноши и отдавал должное его красоте и роду. Он не хотел, чтобы сандалии Константина целиком блистали багрянцем, но допускал, чтобы багрянцем цвели отдель- {123}ные кусочки. После провозглашения Алексея Комнина мать Константина, императрица Мария, убежденная советами кесаря, попросила у самодержца скрепленный красной подписью и золотой печатью документ о том, что она и ее сын будут находиться в безопасности, и, более того, что Константин станет царствовать вместе с Алексеем, будет обут в красные сандалии, получит венец и его вместе с Алексеем провозгласят императором. Просьба Марии была уважена, и она получила хрисовул, который удовлетворял все ее притязания [321]. Тогда же они сняли с него сандалии из шелковой ткани, которые он носил до этого, и дали ему красные. В дарственных грамотах и хрисовулах Константин стал подписываться киноварью на втором месте после императора Алексея, а в торжественных процессиях следовал за ним с императорской короной на голове. Как утверждали некоторые, императрица еще до восстания договорилась с Комниными о том, что они именно так обойдутся с ее сыном.

Устроив таким образом свои дела, Мария вместе с большой свитой выступает из дворца с намерением поселиться в доме, построенном покойным императором Константином Мономахом возле монастыря великомученика Георгия (это место до сих пор на простонародном языке называется Манганы) [322]. Марию сопровождал севастократор Исаак.

5. Так поступили Комнины с императрицей Марией. Самодержец с раннего детства получил хорошее воспитание, всегда с вниманием относился к увещеваниям своей матери и имел в сердце страх божий, поэтому он мучился угрызениями совести из-за грабежа, которому войска, вступившие в столицу, подвергли город и его жителей. Ведь совершенно гладкий путь может довести человека, который не испытывает никаких неудач, даже до безумия; напротив, оступившись, богобоязненный и разумный человек испытывает в душе страх божий, приходит в смятение и боится, особенно если он совершил великие дела и достиг большого могущества. Его беспокоит страх, как бы, идя путем невежества, дерзости и наглости, он не навлек на себя божий гнев и не скатился с вершины власти, которой только что овладел. Ведь так именно и случилось некогда с Саулом — за нечестивость этого царя бог расколол его царство [323].

Такими мыслями мучился Алексей, ибо опасался навлечь на себя божий гнев. Он считал себя источником зла, которое причинил городу каждый из его воинов (сколько этого сброда нахлынуло тогда в город!), угрызался и мучился, как будто сам совершил все эти чудовищные злодеяния. Власть, могуще- {124}ство, пурпурные одежды, диадема, усыпанная драгоценными камнями, золотое платье, украшенное жемчугами, были для него ничем в сравнении с неописуемым несчастьем, обрушившимся тогда на царицу городов, а ужасы, которые постигли в то время город, при всем желании никто не в состоянии описать! Повсюду тогда подверглись грабежу храмы и святилища, государственное и частное имущество, а крики и вопли раздавались со всех сторон и оглушали граждан. Можно было подумать, что происходит землетрясение. Думая об этом, Алексей терзался и мучился душой и не был в состоянии справиться с нахлынувшим на него потоком печали, ибо он умел быстро осознавать дурные, поступки. Алексей знал, что обрушившиеся на город бедствия были делом рук и воли других, тем не менее он прекрасно понимал, что сам дал повод к началу несчастий, хотя виновниками того, что он поднял восстание, были уже упомянутые рабы. Однако Алексей приписывал всю вину себе и горячо желал исцелить рану; ведь лишь после такого исцеления и очищения смог бы он управлять империей, а также успешно руководить войском и военными операциями.

И вот он является к своей матери, делится с ней достойными одобрения душевными муками и просит указать ему способ исцелиться и избавиться от угрызений совести. Мать обняла своего сына и с радостью выслушала его слова. С его согласия она призвала патриарха Косьму (тогда он еще не отрекся от престола), некоторых высших должностных лиц из святого синода и из монашеского сословия. Император предстал перед ними как подсудимый, как виновный, как скромный проситель, как любой из людей, подчиняющихся власти и ожидающих приговора [324], который произнесет суд. Он рассказал обо всем, не умолчав ни о первых своих замыслах, ни о заговоре, ни о своих действиях, ни о причине восстания. Он изложил все это со страхом и доверием, горячо просил у них исцеления и был готов принять эпитимию. Судьи же подвергли эпитимии не только Алексея, но также всех его родственников по крови и тех, кто принимал участие в восстании, велев им для умилостивления бога поститься, спать на земле и соблюдать соответствующие обряды. Подвергшиеся эпитимии ревностно выполняли все условия. Жены их также не могли оставаться без эпитимии (а как же иначе? Ведь они любили своих мужей) и добровольно приняли на себя бремя покаяния. В то время можно было видеть, как весь дворец наполнился слезами и горем, горем не позорным, не свидетельствующим о душевной слабости, а похвальным, доставляющим высшую, беспредельную радость. {125}