Афанасий Коптелов - Точка опоры

Парашник принес записку: "Почему, сосед, не отвечаешь? Если не знаешь азбуки для перестукивания - научим". Попросил сказать соседям, что он тугоухий.

Наступили теплые дни, на тюремный двор заглядывало солнышко. Узники открыли форточки. Сидя на подоконнике, Курнатовский видел - машут руками, кричат. А что кричат? Проклятая глухота! Если парашник не скажет да не принесет записки, не узнаешь ни одной новости.

Впрочем, кое-какие новости он узнавал, глядя на двор. Время от времени открывались ворота: кого-то приводили под охраной жандармов, кого-то выпускали на волю.

"На волю!" - скривились губы в усмешке. Вот он, Виктор Курнатовский, после возвращения из сибирской ссылки жил каких-то четыре месяца "на воле". Но разве то была воля?! Гласный полицейский надзор наверняка заменили негласным. Только и всего. Волю они обретут после революции.

А что же теперь в Тифлисе? Как там раздувают костер гнева товарищи, уцелевшие в ночь массовых арестов?

Подсчитал черточки на стене. Обрадовался: сегодня двадцать второе! Воскресенье! Не может быть, чтобы друзья не вышли на Головинский проспект и на Дворцовую улицу. С красным знаменем! Если обрушатся казаки и не пропустят туда, демонстранты направятся на Солдатский базар. Такой был уговор.

С утра считал секунды и минуты - сбился со счета. А время, должно быть, приближалось к полудню. Сел на подоконник, приложил ладони к ушам. Ни разу не слышал здесь выстрела арсенальской пушки. Далеко. Может, сегодня нанесет звук ветерком...

Принесли баланду на обед... Значит, не расслышал выстрела... Сел к столику. Хотя аппетит совсем пропал, стал хлебать деревянной ложкой. Надо есть. Надо во что бы то ни стало выжить и сохранить силы. Революции потребуются выносливые бойцы.

После обеда увидел необычное оживление на тюремном дворе. Вышла охрана. Показался сам смотритель Милов. Распахнулись ворота. Вошла колонна арестованных. По обе стороны солдаты с винтовками наперевес. Остановились. Началась передача по списку.

Солнце за день раскалило двор. Арестованные утирают пот со щек. Почти все они в стеганых пальто и меховых шапках. Оделись, как договаривались. Если и хлестали казаки нагайками по плечам и спинам, то не было больно. Но вон у одного рассечен подбородок, у другого синяк во всю щеку...

А знамя? Сохранилось ли оно? Вдруг да отняли варвары?..

Из окон что-то кричали заключенные. Курнатовский кричать не стал. Только помахал рукой и спустился с подоконника.

По коридору уже бежали надзиратели и тюремная охрана. Заглядывали в глазки. Всех, кто кричал в форточку, хватали и уводили в карцер, Курнатовского не тронули.

На следующий день парашник передал записку, и Виктор Константинович узнал: на Солдатском базаре, куда хлынули демонстранты, преследуемые казаками, произошла схватка. Полицейские наседали с шашками наголо. Казаки со всего плеча хлестали нагайками направо и налево. Рабочие отбивались камнями и палками, кричали:

- Да здравствует Первое мая!

- Долой самодержавие!

Раненые укрывались среди крестьян, съехавшихся на воскресный базар.

А о знамени в записке не было ни слова.

Прошел месяц. Друзьям стали приносить передачу, и они, пользуясь добротой одного надзирателя, делились со своим русским товарищем то куском жареной баранины, то половинкой лепешки, то ломтиком брынзы.

Но вот парашник передал скрученную в трубочку прокламацию. Развернув ее, Курнатовский прочел: "Товарищи! Происходит великое, необычайное дело: пролетарии всех стран пробуждаются от векового сна!" Дальше по-грузински. Вероятно, те же строчки. А сбоку короткая приписка карандашом: "Порадуйся, Виктор, с нами: наши женщины на Солдатском базаре отделили знамя от древка и спасли его".

...Невыносимо без книг. Из тюремной библиотеки предлагали евангелие отказался: в других тюрьмах не однажды прочел его от корки до корки. Жандармам отправил заявление: попросил вернуть книги, взятые во время обыска, а револьвер передать смотрителю замка на хранение до окончательного решения дела. Жандармский генерал Дебиль наложил резолюцию: "Объявить заключенному, что за неимением у него разрешения на право держания револьвера, ввиду содержания его под стражей, револьвер не может быть возвращен". Объявили. А о книгах - ни звука.

Вскоре перевели в другой корпус. Наверно, приметили услуги парашника.

И вот сидит он в душной камере. Еще меньше прежней. Придерживаясь за решетку, смотрит в окно. Что-то кричат соседи с обеих сторон - он не слышит.

Далеко внизу под обрывом течет Кура. На нее падает тень, и вода кажется черной, как смола.

Обидно, что так мало довелось поработать среди тифлисских пролетариев. Даже не успел отправить ни одной корреспонденции в "Искру". А Ильич, конечно, ждал, надеялся на него. Они теперь там, надо думать, выпустили уже не менее шести номеров, а он, Курнатовский, - читал только два первых. Когда же увидит свежие? Грузинские газеты порой проникают сквозь стены замка, а "Искру" едва ли кто-нибудь отважится пронести.

В Иваново-Вознесенске иное дело. Глаша, несомненно, читает каждый номер...

"Опять Глаша... - Курнатовский хлопнул себя по облысевшему лбу. Хоть бы не приснилась в эту ночь. Зачем она мне?.. Не надо думать о ней, не надо вспоминать..."

2

Глаша успела исчезнуть из Иваново-Вознесенска и замести следы. Некоторое время провела в Москве - у Старухи - в Московском комитете.

Майским днем она сидела на вокзале. В легкой тальме, в шляпе с широкими полями. Рядом стоял чемоданчик, в ридикюле лежал железнодорожный билет третьего класса.

Беспокойно посматривала на дверь. Неужели опоздает? Он же был всегда пунктуальным - приходил минута в минуту. Что могло случиться?.. Если опоздает... Придется возвращаться на квартиру. А что скажет Грач?..

Но вот в дверях показалась знакомая фигура молодого человека. Одет не в студенческую тужурку, как привыкла видеть Ивана Теодоровича, а в легкое пальтецо и простенькую фуражку. В руках несет коробку. Издалека улыбается.

Глаша встрепенулась. Была готова броситься навстречу, но вовремя удержала себя: Теодорович может подумать бог знает что. Будто она неравнодушна. А ведь на самом-то деле она... Она относится к нему как к связному. И пусть он чувствует.

Встретила с поджатыми губами. Пусть убедится: недовольна! Сейчас упрекнет за опоздание...

- Вы уж извините... Конку ждал, - сказал Теодорович, целуя руку. Вот принес... - Поставил рядом с девушкой большую коробку, перевязанную розовой лентой, на крышке витиеватые буквы: "Торт".

- Из филипповской кондитерской! Самый дорогой, - подчеркнул Иван и опять улыбнулся тепло-тепло. - Там попробуете.

Снял фуражку, провел платком по лбу. Волосы у него волнистые, бородка курчавая. А глаза... Как взглянула в них, так и позабыла, что собиралась упрекать.