Морис Бувье-Ажан - Аттила. Бич Божий

Два дня спустя римские послы получили уже от самого Аттилы приглашение на пир в собственном дворце. Приск написал об этом событии:

«Стол был накрыт в длинном зале, украшенном резными колоннами. Аттила восседал на скамье, установленной на возвышении и покрытой шкурами и пестрыми коврами. К нашему приезду гунны уже сидели за столами. При входе нам предложили осушить за здоровье императора кубок с вином (…). Мы заняли наши места за королевским столом. Максимин заметил, что Берик, простой гуннский вождь, сидит выше его, но все пропустили его слова мимо ушей (…). Зато до трапезы Аттила поприветствовал всех именитых гостей в порядке старшинства и осушил за здоровье каждого из них кубок вина. Чествуемый гость отвечал, выпивая чару в свою очередь. Подали гигантские блюда с дичью и олениной. Посуда была из золота и серебра, и только на столе Аттилы стояла деревянная миска с мясом и деревянный кубок с вином. Каждый гость ел вдосталь из блюда, поставленного перед ним. Обычай запрещал прикасаться к угощенью, стоявшему дальше на столе. По этой причине мне не удалось отведать восхитительного рагу, которого мне так хотелось (…). Когда гости насытились, два аэда воспели подвиги гуннов давних времен и победы Аттилы.

Аттила был серьезен и не проронил ни слова. Рядом почтительно замер его старший сын Эллак, от уважения не смевший поднять глаз во весь вечер (…). Певцы вышли, и престарелый воин внес на руках младенца — Эрнака, младшего из сыновей Аттилы, который был встречен радостными криками. Каждый гость счел своим долгом приласкать малыша. Затем воин положил его подле отца. Тогда я заметил, как улыбка озарила это суровое, холодное лицо. Аттила потрепал ребенка по щечке и прижал к груди. Заметив мое удивление, сосед шепнул мне, что по предсказанию только это дитя продолжит королевский род. Нежность и гордость отца стали теперь вполне объяснимы. Затем появились шуты (…); оживление переросло в бурное веселье, когда Мавр Церкон начал откалывать свои номера. (…) Изрядно выпив, я воспользовался начавшейся суматохой, чтобы незаметно ускользнуть».

Праздновали почти каждый день и нередко во дворце Керки. Однажды вечером Аттила сказал Максимину, что желает поговорить. Наконец-то!.. Однако речь на сей раз зашла лишь о том, что Феодосий обещал пышную свадьбу Констанцию, ныне его советнику-секретарю, и не сдержал слова. Максимин пребывает в недоумении, и Аттила объясняет ему, что до возвращения Вигиласа и дезертиров-гуннов никакого ответа императору не будет, и разрешает посольству отбыть назад в Константинополь. Максимин замечает, что по отношению к нему это, по меньшей мере, невежливо. На следующее утро Аттила направляет дары всем членам посольства и сообщает, что в отсутствие Вигиласа в Константинополь их сопроводит его министр Берик, который передаст лично императору и никому другому ответ повелителя гуннов.

Пришло время отъезда. «Мы с сожалением расставались с пирами Аттилы. Мы уже привыкли к жареному мясу и кумысу. Впереди же предстоял долгий и унылый путь (…). По обочинам дороги встречались тела казненных — распятых, повешенных или посаженных на кол. Берик сказал, что это предатели, шпионы и дезертиры. Одного несчастного при нас удавили на столбе. Гунн объяснил, что эти суровые меры обеспечивают безопасность его господина (…). На самой границе волею случая мы встретились с Вигиласом, который возвращался к Аттиле и с улыбкой, полной скрытого смысла, сообщил, что имеет весьма важное поручение. (…) Через несколько дней мы будем уже в Константинополе…».

Кто знает? Может быть, восточный вопрос найдет свое решение… Но все не так просто. Приближается время великих событий, и восточный вопрос так и останется открытым.

Прежде чем покинуть Аттилу, который так резко с ним обошелся, Вигилас, «уполномоченный» Максимином отбыть в Константинополь и сообщить о претензиях императора гуннов относительно перебежчиков, имел весьма обнадеживающую беседу с Эдеконом. Приподнятое настроение, в котором его застали на границе Максимин и Приск, объяснялось тем, что недавно у него состоялся самый отрадный, какой только мог быть, разговор с Хрисафием.

Он изложил Великому Евнуху свои соображения. Аттила, хотя и обидел его при людях, ничего не заподозрил о заговоре, иначе не доверил бы ему, Вигиласу, это поручение, к слову сказать, нелепое. Подавай ему еще четырех дезертиров, обнаруженных вдобавок к прежним! Но его гнева можно не бояться, ведь Аттила будет убит, как только Вигилас возвратится.

«Но почему его не убили до сих пор?» — беспокоился Хрисафий. Все очень просто: охрана оказалась жаднее, чем думали, и Эдекону не хватило денег. Ему нужно раза в два больше золота, так что придется добавить еще пятьдесят фунтов. Хрисафий согласен: голова Аттилы за такие деньги — все равно что даром. Он тут же отсчитал золотые, щедро выдал семерых дезертиров, чтобы соблюсти формальности, и отдал все необходимые распоряжения об организации эстафет, желая как можно быстрее узнать об успехе покушения. Хрисафий заверил своего эмиссара, что его будущее обеспечено и что он может обещать Эдекону все, что тот пожелает. Гордый и счастливый, Вигилас отправляется в обратный путь в сопровождении охраны и пленников. Он даже берет с собой двадцатилетнего сына Профимия, чтобы тот мог присутствовать при его триумфе.

Подгоняя коней, они прибывают в столицу гуннов, где их встречает Эсла. Профимия помещают в небольшой шатер под неусыпной охраной. Эскорт разоружают и конвоируют в загон в окружении воинов самого разбойничьего вида. Вигиласа связывают и бросают в подземелье.

Эсла обыскал в отсутствие Вигиласа сундук в прежней резиденции византийского посольства и обнаружил кошель с пятьюдесятью золотыми. Теперь со спокойной душой он копается уже в седельной суме пленника, находит еще пятьдесят монет, увязывает кошель и суму и забирает все с собой.

На следующее утро Вигиласа освобождают от веревок и волокут из подземелья пред очи Аттилы. Императора гуннов окружают Эдекон, Орест и другие советники и министры. На скамье меж двух стражей сидит Профимий. Хотя до нас не дошло прямых свидетельств, по косвенным данным можно воссоздать диалог, состоявшийся между Аттилой и его пленником:

— Как могло случиться, что ты позволил бросить себя в темницу, не потребовав прежде поговорить со мной, чтобы рассказать, как ты выполнил данное тебе поручение?

— Я не знаю. Я не мог говорить.

— Почему с тобой было столько золота?

— Пятьдесят золотых — невелико богатство, мне их передали для вас.

— Кто и с какой целью?

— Хрисафий, это выкуп за бежавших римлян.

— А другие пятьдесят? Принесите их. Перед тобой, как видишь, две сумы.