Софья Короленко - Книга об отце

Я послал:

Тифлис. Его сиятельству господину Наместнику Кавказа.

Глубоко убежденный в судебной ошибке позволяю себе обратиться к вашему милосердию по поводу приговора в Баку. При вашем предместнике был случай расследования при таких же обстоятельствах, приведшего к полному помилованию невинно приговоренного Юнусова. Это дает мне смелость прибегнуть и к вам с настоящей просьбой относительно Ирлина.

Писатель Короленко.

И на это удостоился тоже ответа (через градоначальника).

Тифлис, 1001, пр. 84-4/XII-11-28 ночи.

Петербург Градоначальнику. Прошу объявить писателю Короленко по поводу его ходатайства передо мною по телеграфу за еврея Ирлина, осужденного 16 ноября временным военным судом в Баку за вооруженное сопротивление по предварительному соглашению и совокупными силами с другим лицом задержавшему их городовому, сопровождавшееся убийством последнего, - что заявление его, Короленко, об его глубоком убеждении в судебной по этому делу в отношении Ирлина ошибке, - независимо от своей голословности, явно противоречит фактическим обстоятельствам виновности этого осужденного, оставлено мною без последствий.

Граф Воронцов-Дашков.

{229} Ходатайство мое было действительно и поневоле голословно. Хуже то, что и конфирмация тоже голословна и даже хуже: явно противоречит фактам суд[ебного] следствия.

Ирлин, несомненно, как теперь для меня вполне ясно,- казнен невинно" (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1, папка № 46, ед. хр. 5.).

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ С Л. Н. ТОЛСТЫМ.

ПОСЛЕ ПОХОРОН

Статьи отца о смертной казни вызвали теплое к нему чувство Толстого, желание увидеться.

"...Был у меня Сергеенко, - пишет отец 3 августа 1910 года жене, - и очень уговаривал, чтобы я заехал на день к Толстому. Говорил, что Толстой этого очень желает ("меня потянуло к Короленку, а он не едет")".

Зная выраженное Толстым желание, отец поехал в Ясную Поляну. В письме к Т. А. Богданович от 6-7 августа 1910 года он подробно изложил свои впечатления о последней встрече с Толстым.

"...Доехал до Тулы. Хотел бросить это письмецо в ящик, а потом подумал,- что лучше сделать это завтра, "после Толстого". Поезд, с которым я сюда приехал, сворачивает на Челябинск. Зато готов отойти "дачный". На нем до Козловой Засеки. Оттуда, кажется, придется идти пешком. Говорят, недалеко.

Продолжаю, сидя на груде камней между Засекой и Ясной Поляной. Сзади, на возвышении, видны здания станции в лесу. Впереди-широкая просека, в конце ее - на небольшой горочке Ясная Поляна. Тепло, сумрачно, хочет моросить. У меня странное чувство: ощущение тихого сумеречного заката, полного спокойной {230} печали. Должно быть - ассоциация с закатом Толстого. Едет мужик на плохой клячонке. Плетется старик с седой бородой, в стиле Толстого. Я подумал: не он ли? Нет. Какие-то двое юношей, один с аппаратом. Пожалуй, тоже пилигримы, как и я. Трое мужиков,- впрочем, в пиджаке,- с сетями и коробами на плечах. Идут ловить птицу. Спрашиваю дорогу в усадьбу Толстого. "А вот, скоро ворота направо. Там еще написано, чтобы сторонним лицам ни отнюдь не ходить". Проходят. Я царапаю эти строчки. Моросит. Над лесом трещит сухой короткий гром. Пожалуй, вымочит. Не обещаю Вам систематического interview (Интервью (англ.).), но набросаю по нескольку отрывочных строчек, вот так, где попало, под дождем, в усадьбе Толстого, в поезде на обратном пути. Продолжаю уже в постели в Ясной Поляне, после обеда и вечера, проведенного с Толстым. Встретили меня очень радушно.

- Господин Короленко - вас ждали,- сказал лакей в серой ливрее, когда я, мокрый и грязный, вошел в переднюю. Застал я, кроме Л[ьва] Николаевича] и Софьи Андр[еевны], еще дочь, Александру Львовну (младшую), очень милую и, видно, душевную девушку, потом невестку (вторую жену Андрея Львовича) и еще какую-то добродушную молодую женщину (кажется, подруга Ал[ександры] Львовны) и, наконец, - Льва Львовича, который меня довольно радушно устроил на ночлег рядом с собой.

Софья Андреевна встретила меня первая из семьи и усадив в гостиной, сразу высыпала мне, почти незнакомому ей человеку, несколько довольно неожиданных откровенностей. Видно, что семья эта привыкла жить под стеклянным колпаком. Приехал посетитель и скажет: "Ну, как вы тут живете около великого человека? Не {231} угодно ли рассказать?.." Впрочем, чувствуется и еще что-то.

Не секрет, что в семье далеко от единомыслия. Сам Толстой... Я его видел больного в Гаспре в 1902 году, и теперь приятно поражен: держится бодро (спина слегка погнулась, плечи сузились), лицо старчески здоровое. Речь живая. Не вещает, а говорит хорошо и просто. Меня принял с какой-то для меня даже неожиданной душевной лаской. Раз, играя в шахматы с Булгаковым (юноша-секретарь),- вдруг повернулся и стал смотреть на меня. Я подошел, думая, что он хочет что-то сказать.

- Нет, ничего, ничего. Это я так... радуюсь, что вас вижу у себя.

Разговоров сейчас передавать не стану: это постараюсь восстановить на досуге. Очень хочется спать. Скажу только, что Сергеенко прав: чувствуются сильные литературно-художественные интересы. Говорит, между прочим, что считает создание типов одной из важнейших задач художеств[енной] литературы. У него в голове бродят типы, которые ему кажутся интересными,- "но, все равно, уже не успею сделать". Поэтому относится к ним просто созерцательно.

Ну, пока спокойной ночи.

7-го августа.

Опять в поезде уже из Тулы. Утром встал часов около шести и вышел пройтись по мокрым аллеям. Здесь меня встретил доктор и друг дома, Душан Петрович, словенец из Венгрии, - фигура очень приятная и располагающая. Осторожно и тактично он ввел меня в злобы дня данной семейной ситуации, и многое, что вчера говорила мне С[офья] А[ндреевна], - стало вдруг понятно... Потом из боковой аллеи довольно быстро вышел Толстой и сказал: "Ну, я вас ищу. Пойдем вдвоем. Англичане говорят: настоящую компанию составляют двое". Мы бродили часа полтора по росе между мокрыми {232} соснами и елями. Говорили о науке и религии. Вчера С[офья] А[ндреевна] сказала мне, что противоречия, и возражения его раздражают. Поэтому сначала я держался очень осторожно, но потом мне стало обидно за Толстого и показалось, что он вовсе не нуждается в таком "бережении". Толстой выслушивал внимательно. Кое-что, видимо, отметил про себя, но затем в конце все-таки свернул, как мне показалось, в сторону неожиданным диалектическим приемом. Затем мы пошли пить чай, а потом с Алекс[андрой] Львовной поехали к Чертковым. Она очень искусно правила по грязной и плохой дороге и с необыкновенной душевностью, еще дополнила то, что говорил Душан Петрович. Я был очень тронут этой откровенностью (очевидно - с ведома Толстого), - и почувствовал еще большее расположение к этой милой и простой девушке.

После этого с Толстым мы наедине уже не оставались, а после завтрака он пошел пешком по дороге в Тулу. Булгаков поехал ранее верхом с другой лошадью в поводу; я нагнал Л[ьва] Николаевича в коляске, и мы проехали версты 3 вместе, пока не нагнали Булгакова с лошадьми. Пошел густой дождь. Толстой живо сел в седло, надев на себя нечто вроде азяма, и две верховые фигуры скоро скрылись на шоссе среди густого дождя. А я поднял верх, и коляска быстро покатила меня в Тулу. Впечатление, которое я увожу на этот раз, огромное и прекрасное[...]