Сергей Сергеев-Ценский - Валя

— Да ты хорошо ли за ними смотрел-то?.. Они, голубчики, может, и плутуют!

Когда смеялся Гречулевич, он показывал все свои зубы наездничьи сразу: великоваты они были несколько, широки и желты; а Макухин смеялся, чуть подымая тяжелые подусники, как-то носом и горлом, не открыто, нет — он тут еще не освоился, видно, и больше наблюдал и слушал, чем показывал себя и говорил. Волосы у него — рыжие, с красниной, лисьи, — острижены были под польку, с небольшим хохлом спереди, отчего голова, при широком затылке, казалась очень упрямой. На один из его массивных перстней с бриллиантовой розеткой загляделся полковник и сказал, улучив время, когда Макухин тасовал колоду:

— …Сходство поразительное!.. Подобный же точь-в-точь перстень купил я у ксендза одного, когда был еще плац-адъютантом в Киеве… По случаю, по случаю… и в рассрочку, конечно, в рассрочку… По сорока рублей в месяц… полгода выплачивал… Вот она помнит… А вам сколько стоит? Ей я купил серьги (у того же ксендза), а себе перстень.

Перстень Макухина оказался дороже вдвое, и полковник торжествующе постучал пальцами по плечу слепой:

— Ты слышишь? Две капли воды — мой, две капли воды, а цена ему уж не та-а-а… Значит, ты мне напрасно тогда голову грызла…

— Я понимаю: перстень у ксендза… но почему же у ксендза серьги? спросил весело Гречулевич, зачем-то подмигнув Алексею Иванычу.

— Ну уж… так — по случаю! — и поиграл бровью, как кобчик крыльями, полковник.

— Не-ет, ксендзы не носят серег… не-ет, не носят!.. Тут что-то не так!.. — Посмотрел, что дал ему Макухин при сдаче, и огорчился весело: Сколько уже раз ты мне сдаешь, и все шиперню! Я же тебе тузов всегда даю?

— Характер у меня такой, — отвечал Макухин.

После запитой купчей он стал на ты с Гречулевичем и с Алексеем Иванычем, но теперь Алексей Иваныч старался избегать заговаривать с ним о чем бы то ни было; густой черный бобрик на голове Гречулевича тоже был ему сегодня почему-то неприятен; и еще — ясно было, что все, что он слышит теперь, слышал он уже тысячу раз… Вслушивался, всматривался (а мачты в душе все качались), — и вдруг: не у него ли когда-нибудь в гостях это было: те четверо за столом, а одна, подобрав ноги, на диване?.. И лицо бледное и беспокойное, и сломанную папиросу швыряла в угол… Непременно когда-то, когда-нибудь это было… и так же, как теперь, кто-то за дверью ножами звякал и стучал тарелками… Но это недолго так казалось, а потом не менее ясно стало, что все это чрезвычайно ново и странно и неизвестно зачем. И когда Гречулевич пожаловался ему: "Вот уж десятую сдачу сижу, как испанский король: окончательно карта изменила!" — Алексей Иваныч удивился участливо: "Изменила?.. Неужели?", но ничего не понял ясно. Он уловил только его припухлые веки и подвижную кожу на отброшенном лбу, как у полковника только вспархивающие брови и копьевидный кадык, как у Макухина только твердый взгляд и красный хохол, как у слепой только бельма и под ними, как груди, висящие щеки, — дальше ни в ком из них ничего не схватывал глаз; и чтобы как-нибудь вернуть самому себе прежнего себя, Алексей Иваныч сказал Наталье Львовне:

— Когда я сюда на пароходе ехал, пристала одна девица к матросу: "Какая, говорит, качка: "киливая" или "келевая"? То есть, ей-то хотелось узнать, конечно, как пишется, а тот никак не может ее понять. "Разумеется, говорит, барышня, есть килевая, а то есть еще бортовая… А сейчас так даже совсем почти никакой нет…"

Сказал, и неловко стало, что Наталья Львовна смотрит на него, как тогда, в первый раз, — издалека и совсем безразлично…

Даже жутко стало… Хотелось встать и уйти, но, однако, явно было и то, что уйти некуда. Уйти решительно некуда было… куда же уйти?.. К несчастному мальчику Павлику разве, — а зачем? Спуститься в городок и в клуб разве… а там что? Даже ощутительно холодно стало между лопаток, а руки захотелось зажать в колени, — согреть.

Алексей Иваныч придвинулся ближе к Наталье Львовне (он тоже сидел на диване) и спросил тихо:

— Что с вами?

А она ответила так же тихо:

— Я ведь не затягиваюсь… я только дым пускаю…

И переменила вдруг лицо на виновато-детское, даже губы сделала пухлыми. От этого Алексей Иваныч сразу просветлел и поспешно вытащил и протянул ей свой портсигар.

В это время Гречулевич обернулся к нему, весь смеющийся, готовый уже вынуть что-то из своей неистощимой копилки.

— Вот ты, Алексей Иваныч, напомнил мне своей "килевой" девицей… Жил у меня на даче надворный советник, какой-то Козленко… Пишет однажды на открытке своей жене: "Тут, в горах, — пишет, — есть такие страшные пропасти, что можно упасть и сломать какую-нибудь кость…" А если кто догадается, что он еще приписал, — двугривенный дам… Он, — можете быть покойны, что так именно и было, — поставил тут звездочку и приписал: "свою".

Алексей Иваныч как-то ничего сразу не понял, но Макухин твердо поглядел на него и разъяснил:

— Умный человек писал, — сейчас видно! Мало ли какие кости тут в наших пропастях?.. Хотя бы, например, мамонтов скелет!..

— Упадешь и проломишь! — подхватил Гречулевич; слепая же покачала головою:

— Мм… едва ли… едва ли тут ма-мон-ты!.. Тут есть мамонты?

— Где тут! Тут уж все пропасти, небось, обшарили! — успокоил ее полковник. — Ты сиди себе знай.

А Наталья Львовна посмотрела прищурясь на Гречулевича:

— Ах, как хорошо: читает письма своих жильцов!.. Вот и живи у вас на даче…

Гречулевич оправдался тем, что поведения он с детства плохого, и тут же, к случаю, рассказал, что, когда он был еще в третьем классе гимназии, вызвал директор для объяснения его деда по матери, в семье которого он тогда жил, но которого редко видел, знал о нем только, что очень строгий.

— Пришел, — вообразите, — огромный сивый хохол и еще даже в казакине парусиновом… на всех произвел впечатление! Я на всякий случай под скамейку забился… Вытащили, однако, — свои же, предатели!.. — притащили… Кому же не любопытно, как он меня сейчас крошить начнет?.. Меня держат, а старик огромный… нет, вы вообразите: под вершняк окна росту, а усы, как у пары Макухиных, — покивал главою и загробным таким голосом: "Пэтя! Пэтя!.. Ты и нэ вучишься… и нэ ведэшь себэ!.." Впечатление произвел страшное. Думают все: "Раз так начал, что же дальше будет? Значит, Пете нашему каюк!.." Ждут (и я тоже)… Минуту, не меньше, ждали в полнейшем молчании… И вот он опять покивал главою: "Эх, Пэтя, Пэтя!.. И нэ вучишься ты… та ще и нэ ведэшь себэ…" Чуть все не умерли от крайней веселости, а я, конечно, пуще всех… Если б он не так это смешно, — может быть, из меня что-нибудь и вышло — а?.. А то после этого я совсем погиб…

Гречулевич недаром говорил о себе: "Вы меня только копните…" Он и еще рассказал между делом штук пять-шесть разных подобных случаев из своей жизни.