Сергей Сергеев-Ценский - Валя

Он весь был бездумный и весь наружу. Алексей Иваныч знал о нем, что теперь дела его очень плохи: весь в долгах. Должно быть, доставляло ему теперь большое удовольствие подшучивать все время над Макухиным, а Макухин только добродушно отмахивался от него, как большой пес.

— Я тебе вполне доверился, я тебя даже на собственной лошади сюда доставил, — ты же меня ремизишь!.. — нападал Гречулевич азартно.

— Привычка у меня такая, — отзывался Макухин, не меняя глаз.

Похоже было даже на то, что это два очень близких старинных друга, но правда была только в том, что один другому был положительно необходим: это узнал Алексей Иваныч несколько позже, а теперь непонятны казались оба.

Очень было неловко и как-то затерянно. А на ветку иудина дерева даже и смотреть опасался Алексей Иваныч. Сплеталось такое: ходят чьи-то не наши, стерегут жизнь… они-то и старят людей… Гляди на них, как хочешь, или совсем не гляди, — им все равно, — хоть ори и ногами топай: они глухонемые, и они не уйдут — будут слоняться под окнами, под дверями, ждать своего часу… На один момент Алексей Иваныч представил самого себя точь-в-точь вот таким, как старый полковник, а Валю (на один только момент) слепою, как эта старуха (бог ее знает, отчего она ослепла): сидит Валя вот здесь, с такими вот щеками, неопрятная, губы мокры от пива (кощунство почти, но ведь на один только момент)… И Митя тут же… он вырос, стал студентом — давно уж студент, — сидит на диване рядом вот так же, как Наталья Львовна… Ничего больше, только это.

Вот у самого у него порхающие брови, копьевидный кадык и на пальцах глянец, а Валя… толстая, старая, слепая, неопрятная, любит карты, домино, пиво… Митя скучает, злой, нервный, от одного отбился, к другому не пристал, и кто знает, что у него в душе? Может быть, он замышляет самоубийство?

Чтобы оттолкнуться, Алексей Иваныч кашлянул, поднялся и опять сел, и сказал, не совсем уверенно впрочем, обращаясь к Гречулевичу:

— Сейчас на пароходе познакомился с дивизионным врачом одним… сказал мне фамилию, — не то Чечулевич, не то Гречулевич… У тебя нет такого, дяди, что ли, военного врача?

— Давай бог, — сказал, не удивясь, Гречулевич. — Дядя подобный помешать не может.

И по глазам его видно было, что всех своих родичей отлично он знал и что никакого военного врача между ними нет.

Так же и Макухину сказал что-то насчет выигрышных билетов Алексей Иваныч:

— Новый год на носу, Федор Петров. Ох, непременно ты выиграешь двести тысяч!

И Гречулевич подхватил живо:

— Вот и покупай у меня тогда Таш-Бурун!

— На что он мне?.. Зайцев на нем гонять? — отозвался Макухин.

— Что ты — зайцев!.. Ты на нем целебный источник какой-нибудь отроешь ты такой!.. Или руду какую-нибудь очень доходную!.. Миллионами будешь ворочать! — и пошел под слепую с маленькой бубновки, сказавши: — Не с чего, так с бубен!

А слепая поставила прямо против него свою неподвижную деревянную маску и возразила:

— Господинчик мой! Кто же под вистующего с маленькой ходит?.. да еще и в чужую масть!

И заспорили о каких-то ренонсах, правилах, исключениях, как всегда бывает при игре.

Алексей Иваныч усиленно задвигал ладонями по коленям, что всегда он делал, когда собирался решительно встать и уйти и когда неясно самому ему было, куда идти. Но в последний раз поглядел все-таки на Наталью Львовну. Может быть, это был очень робкий взгляд, и она поняла его.

— Что же нам здесь сидеть? — сказала Наталья Львовна. — Пойдемте-ка в мою комнату, — и поднялась.

"Нам!" — отметил невольно Алексей Иваныч, и сконфуженно несколько оглядел всех, и зачем-то откланялся, извиняясь.

В комнате Натальи Львовны было так: стоял стол под самым окном (ставни были прикрыты), — обыкновенный женский стол, — не письменный, нет, — с небольшим зеркалом, коробками и флаконами, со смешанным запахом духов, с несколькими пухлыми новыми книжками, пачкой узеньких цветных конвертов, раскинутой веером; тут же чернильница в виде лающей моськи, ручка, чрезвычайно неудобная для письма, и печенье… Успел еще заметить Алексей Иваныч на том же столе вышиванье по канве шелками, но Наталья Львовна скомкала работу и забросила за ширмы.

От колпака на лампе, — матерчатого ярко-желтого полушара — все тут было беспокойного оттенка, а ширмы сами по себе были цвета только что опавших от утренника кленовых листьев (когда они лежат рыхлой грудой и ветер их еще не растаскал по дорожкам). К этим тонам был в последнее время очень чувствителен Алексей Иваныч: он даже глаза рукою прикрыл, чтобы к ним теперь привыкнуть.

Сказала Наталья Львовна:

— Так вот… садитесь… Вы куда-то ездили на пароходе?.. Расскажите-ка.

— Какой же он у вас ядовитый! — отозвался Алексей Иваныч о колпаке и потрогал его рукой; потом он посмотрел жмуро, как желтые отсветы ложатся на белесые обои, на чашку и кувшин умывальника, на ее лицо, ставшее здесь несколько кукольным, как фарфор на солнце, и только после этого ответил:

— Ездил?.. Да, я действительно ездил… — Подумал: "Не рассказать ли ей" — и поспешно закончил:

— Это я по делу, конечно, ездил: насчет места… Я ведь теперь без места, а там выходило.

— А-а… выходило…

— Мм-да… выходило…

— Но не вышло?

— Нет, этого нельзя сказать… Я, может быть, еще и соглашусь… Дело осталось неопределенным… То есть оно почти выяснилось, но не совсем… не совсем… — Посмотрел на нее белыми глазами, бегло припоминая прошлую ночь, и еще раз сказал: — Не совсем!

— О-о, вы, кажется, очень нерешительны!.. Вы как-то так, — мелко перебрала руками Наталья Львовна, как будто что-то рассыпала на пол (и с лицом сделала такое же).

— А нужно как же? — удивился Алексей Иваныч.

— А нужно так! — быстро сжала руки, пальцы в пальцы, крепко вытянула их, точно вожжами правила, и с лицом что-то сделала такое же.

— Вот вы как!.. И думаете вы, что так лучше?

Алексей Иваныч быстро поднялся было, но тут же сел.

— Нет, иногда не лучше… Бывают случаи, что не лучше… Никогда не лучше! — так решил это, наконец, уверенно, что даже Наталью Львовну удивил. Нашел на столе перламутровый маленький перочинный ножичек, который можно было повертеть в руках, осмотрел его, открыл лезвие, попробовал пальцем, насколько остро, опять закрыл, постучал тихо о краешек стола и, забывши уже, что говорит не о том, продолжал:

— С близким человеком так нельзя — решительно… Близкий человек — все равно, что ты сам: всегда бывает ровно столько же доводов за, сколько против, и решить очень трудно… — и тут же вспомнил, что не о том говорит, и поправился:

— А если даже с близким нельзя, то с самим собою тем более.

— Но ведь место-то нужно же вам? — улыбнулась Наталья Львовна, и по этой улыбке Алексей Иваныч догадался, что она поняла его, однако почему-то не хотелось, чтобы поняла.