Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

- У-у, бесстыжие глаза! Ишь как смотрят!.. Пошто они у тебя красные?

- От дыма, от пыли, от ветра...

- От какого дыма?

- Постреляй из пушки, в те поры узнаешь!

Охима подозрительно покачала головой.

- Много баб видел?

- Ни одной!

- Вот ты и насмехаешься надо мной. Прежде того не было... Ты надо мной никогда не смеялся... Неужели ты не видел ни одной бабы?

- Видать видел, да што в том! - как-то неестественно зевнул Андрейка.

- А чего же тебе еще надобно?

Глаза Охимы почернели, округлились, как у хищной птицы, и голос ее стал похож более на шипение разгневанной орлицы.

- Охима!.. Никак слезы?

- О, Пургинэ*, накажи его!

_______________

* Гром.

- Чего ревешь? Чай, я не Алтыш! Нечего меня пытать!

Охима мгновенно перестала плакать.

- Не поминай Алтыша!

- Что так?

- Мне жаль его. Он - мордва, он не такой, как ты.

- Вестимо дело, кабы он был такой, как я, звали бы его Андрейкой, и глаза у него были бы такие же, как у меня, и волосы...

Охима вдруг набросилась на Андрейку, опять стала его целовать.

- Задушишь! - нарочито испуганным голосом закричал Андрейка. - Что ты! Опомнись! Пусти!

- Бестолковая я, не сердись! Нет! Нет! Ты все такой же, как и был... Такой же хороший!

- Ну, вот! А я уже собирался уходить. Изобидела ты меня!

- Ужели ты, Андрейка? Ужели это ты?

- Я самый! - гордо произнес парень, довольный тем, что его любят.

- О, спасибо богу, спасибо!

Охима прижалась к Андрейке. Он слышал ее взволнованное дыхание. Ему почему-то сделалось жаль ее. Почудилось даже, что он и впрямь в чем-то провинился перед ней.

Он крепко поцеловал ее.

- Сам царь приходил ночью к нам, будто стрелец... Думали, ночной обход... но то был не стрелец... Все узнали его... Что было! Все на колени упали... Испугались! Он рассмеялся, велел встать всем... Смотрел на работу Федорова и благодарил его, сказал, чтоб скорее сделали книгу... А меня ущипнул на дворе... Ох, какой он! Глаза, страшные глаза!

- Ты что? Уж не полюбилась ли ему?

Охима, как бы дразня Андрейку, с улыбкой произнесла:

- Не знаю... Федоров сказывал - полюбилась! Что же ты теперь на меня уставился? Не ради меня приходил царь. Из-за моря станки и бумага в Нарву идут... На коленях мы благодарили его.

Андрейка задумался: "Рано радоваться! Бог ведает, что будет! Дадут ли царю владеть морем? Против него и против моря уже в воеводских шатрах втихомолку ропщут. Надежи, мол, нет на такое дело. Справиться ли Ивану Васильевичу со всеми царствами? А уж опохмелиться слезами придется. Пугают людей шептуны. Вот и выходит, постой да подожди! А пушки лить надо, не мешкотно, а с усердием. Нужны хорошие, убоистые пушки! Нужно много таких пушек. И удивления достойно, как о том не думают люди!"

- Ты чего нахмурился? - толкнула Охима парня. - Столь долго не виделись, а ты каким-то бирюком сидишь!

- Эх, ты, Охима!.. Ничего ты не понимаешь! - вздохнул Андрейка. Сердце мое неспокойно... Нерадивы мы!

- Алтыш теперь, чать, долго не придет? Чего же ты кручинишься?

Андрейка грустно покачал головой в знак согласия.

- Долго... Боюсь, что и совсем сгинет... твой Алтыш!

Охима вскочила от удивления.

- Што ж ты! Никак разлюбил меня?

- Полно, Охимушка, садись! Не о том я! - вспыхнув, стал оправдываться Андрейка. - Попусту не шуми.

- Нет! Нет!.. Говори... Надоела я тебе, - плачущим голосом затараторила Охима, теребя его за руку. - Вот какой ты! А я думала, ты хороший! Я думала...

- Постой... Постой!.. Полно тебе! Уймись!

- А я-то!.. Я-то, глупая!.. День и ноченьку все о тебе думала!

Андрейка совсем растерялся.

- Да слушай! - громко крикнул он, зажав уши. - Чего не чаем, то может сбыться. Вот о чем! Вчера из Посольского приказа подьячий Егорка приходил, сказывал такое, што я и по сию пору не могу опомниться...

Охима села за стол, закрыв лицо руками.

- Все, видимо, идет по божьему веленью, а не по нашему хотенью, продолжал Андрейка тихим, печальным голосом. - Войне, болтал подьячий, и конца не предвидится... Пушек много будем ковать и лить. И народу будут собирать видимо-невидимо. Будто царь имел совет с боярами, а на том совете царь так разгневался, что стало ему плохо и под руки его увели в государевы покои... Несогласие! А врагу того только и надобно... Вот что! Города берем, а что из того выйдет, коли несогласие?

- Стало быть, тебя опять угонят? - взволнованно дыша, вцепилась в Андрея Охима.

- Да разве я о том? Глупая! Худых людей много около царя! Вот что! То одного воеводу посылает он в Ливонию, то другого, а иных в Москву возвращает... Ровности нет.

Шепотом Андрейка передал Охиме на ухо, что боярина Телятьева, того, что заставлял Андрейку стрелять плохим ядром, царь вернул с войны и будто в подклети у себя держит, пытает. А советники царские отстаивают Телятьева, наказаньем божиим царя пугают. Особливо Сильвестр.

- Ты меня-то пожалей... меня... глупый! Что тебе боярин? Нужен он нам! Туда ему и дорога!

Андрейка махнул рукой.

- Бабе хоть кол на голове теши, она все свое.

Обнял ее крепче прежнего.

- Давно бы так-то, - прижалась Охима к нему, оживившись. - О тех делах пусть старики судят да бояре, а ты со мной...

- Чего?

- У тебя иные дела есть. Ты молодой.

Рассмеявшись, Андрейка сказал:

- Эк, у тебя сердце, что котел кипит!.. Еще тот на свете не народился, чтоб ваш норов угадать...

- Буде! Ровно ребенок малый... Не угадать!..

Уходя на заре от Охимы, Андрейка, смеясь, сказал:

- Кто с вами свяжется, тот уж царю не слуга.

Охима лукаво улыбнулась:

- Приходи вечером...

Андрейка вздохнул.

- Э-эх, нам царь урок задал! Вся Пушкарская слобода над ним потеет... выйдут ли такие пушки, какие требует царь, не знаю!

- Придешь, што ль?

- Ладно, приду!

- Не "ладно", а приходи! На баб не смотри! Коли увижу, худо тебе будет.

- Какие бабы? - с невинным видом переспросил Андрейка. - Кроме пушек, я ничего не вижу. Пушку больше всех люблю!

Охима так сердито покачала головою, что Андрейке показалось, будто и на пушки ему нельзя смотреть.

С тяжелым вздохом, утомленный беседой с Охимой, хмуро почесав затылок, Андрейка ушел. "Ну и ну! Хоть бы Алтыш скорее приехал!" усмешливо подумал он.

За окном изморось. Серенький денек. Иван Васильевич сидит в своей рабочей палате, окруженный посольскими дьяками. Перед ним на широком нарядном пергаменте крупными черными завитушками раскиданы строки письма датского короля Христиана. В них тревога, гнев, мольба.

Лицо царя хранит суровое спокойствие.

- Думайте, что отписать королю.

Висковатый смотрел куда-то в угол и вздыхал. Никто не решался начать говорить первым.

- Изобидел меня король, но обиды не надо казать. О чем он просит? Пощадить немцев?

Царь улыбнулся. Зашевелились дьяки.

- Великий государь, - произнес Висковатый, - Христиан, его величество, пишет, что-де Нарва издавна принадлежит Дании. Будто датских королей признали своими владыками Эстония, Гаррия, Вирланд и город Ревель с давних пор. Дерзкое, несправедливое самомнение!