Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 1, Москва в походе)

- Ныне поднимается в королях алчность, ненависть, вражда... - сказал Иван Васильевич. - Будут задирать они нас, неправдою и насилием досаждать нам, но... блажен миротворец! Не станем чинить обиды, скажем твердо: Нарва была и будет нашей! Воля божья отдать ее нам, и никто не должен стать нам на дороге.

Висковатый заметил, что лучше самому Ивану Васильевичу не отвечать на письмо короля Христиана. Ответить должен наместник Нарвы.

Царь одобрил это и продиктовал Висковатому, как надо королю ответить:

"Чужих пределов и чести не изыскиваем, но, уповая на бога прародителей наших, чести и вотчин своих держимся и убавить их никак не хотим. Еще великий государь и князь Александр Храбрый на лифляндцев огонь и меч свой посылал, и так было из поколения в поколение до мстителя за неправду, деда нашего государя Ивана, и до блаженныя памяти отца нашего великого государя Василия, а мне, смиренному преемнику их, подобает ли забыть их великие труды и заботы и пролитую кровь народа нашего и отдать землю ту неведомо кому, неведомо зачем? И пускай наш брат Христиан подумает о том и отстанет от бездельного писания, ибо мы не скупости ради держим лифляндские города, но ради того, что они - наша извечная вотчина. И огонь, и меч, и расхищение на лифляндцев не перестанет, покудова не исправятся, но мы, как и ты, у бога, сотворителя милости, просим, чтоб дал бог промеж нас бранной лютости перестать и доброе дело чтобы учинилося". Так ему, Иван Михайлович, и отпиши.

На лице царя было выражение удовлетворенности. Он поднялся со своего места.

Иван Васильевич вслух прочитал псалом: "Хвалите имя господне!.."

Псалом длинный, восхваляющий мудрость бога, "из праха поднимающего бедного, из брения возвышающего нищего, чтобы посадить его с князьями народа его..."

Дьяки в непосильном усердии отбивали поклоны, разлохматились, искоса с подобострастием посматривая на царя.

После молитвы они обратились с земным поклоном в сторону царя и один за другим, склонив головы, вышли из палаты.

Наедине Иван Васильевич долго рассматривал письмо Христиана. Мял пальцами пергамент, смотрел через него на свет и с видимым удивлением покачивал головою. "Хитры немцы! - думал он. - Надо и нам такую бумагу!"

А в это время в приемной царя стоял у окна в ожидании приема хмурый Сильвестр. Косо посмотрел он на выходившую из покоев Ивана Васильевича толпу дьяков, поклонившихся ему холодно, вяло.

Узнав от окольничего, что его хочет видеть Сильвестр, царь поморщился.

- Пусти!

Сильвестр, войдя, усердно помолился на иконы, затем поклонился царю. Иван Васильевич холодно ответил ему поклоном же.

- Прошу прощения, великий государь!.. Осмелюсь обратиться к тебе, как и встарь, с добрым советом на пользу государства и твоей царской милости... Дозволь правду молвить!..

- Все вы ко мне приходите с правдой и говорите мне о ней. Но может ли правда моих подданных нуждаться в том, чтоб ее называли правдой? И найдется ли кто из моих людей, который бы, придя к царю, сказал: "Я пришел тебе говорить неправду"?

Иван Васильевич смеющимися глазами смотрел в растерянное лицо Сильвестра.

- Когда я был дитёю, меня восхищали слова о правде в устах моих холопов. Было отрадно их слушать. Но, когда у меня выросла борода и после того, как довелось мне видеть неправедное, злое, облеченное в словеса честнейшие, я захотел видеть честь и правду в делах. Однако говори, слушаю тебя! Садись.

Сильвестр опустился на скамью в простенке между окон, чтобы лицо его оставалось в тени. Он заговорил тихо, в голосе его слышалась обида:

- Святой псалмопевец царь Давид рек: "Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззакония, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут... Уповай на господа и делай добро..."

Царь поморщился.

- Опять ты, отче, поучаешь меня?

- Сам господь бог призвал меня охранять благоденствие и покой моего возлюбленного государя...

- Чего же ты хочешь?

- Волю дал ты малым людям, незнаемо откуда появившимся, безродным, невоздержанным, своевольникам, не почитающим древности... А старых бояр, подобных Телятьеву и покойному Колычеву Никите, позоришь, в опалу низводишь...

- Добро! - царь метнул гневный взгляд в сторону Сильвестра. - Ранее пугал ты меня чародействами, какими-то детскими "чудищами", сатанинскими проказами, ныне ты пугаешь меня моими верными слугами, преданным мне дворянством... Мнится мне, волшебство не столь страшно вам, как мои служилые люди... Ты о царстве думай. Коли ты да я состаримся, да умрем, кто-то должен на наше место ступить?!

Глаза Сильвестра расширились от удивления. Он почувствовал свое бессилие перед доводами царя.

- Мы тоже служим тебе верою и правдою...

- Плохо стали служить... Худо! Не вижу дела! Слышу одни укоризны. Скажи, что делает Владимир Андреич, мой брат и князь? На охоту ездит да на богомолье... А о чем вы в монастырях молитесь? Ты любишь правду, так скажи мне: о царе ли своем молитесь вы, о победах ли нашему войску? Спроси и матушку князя Евфросинию... Сколько раз проклинала она меня на молитве? Молви честно... Ответь мне! Ведомо тебе то?

Сильвестр поднялся со скамьи и, указав рукой на икону, сказал:

- Бог видит, нет против тебя умыслов у князя Владимира Андреевича, нет грешных мыслей против царского трона... Не верь изветам ласкателей! Чести добиваются они себе, губя других. Такое нередко мы видим кругом, государь!

Иван внимательно смотрел в лицо Сильвестру, перебирая четки на руке.

- Слова свои ты почитаешь "правдою"?

- Да! - смело сказал Сильвестр.

- Тот человек, который, видя тяжкий недуг царя, пытался перебить у его сына - законного его наследника - престол и не добился того, волен давать любую клятву в верности, но царь ему не поверит! Не его ли родительница, княгиня Евфросиния, говорила в те поры: "Присяга невольная ничего не значит". И не один мой брат почитает ту присягу неправедной, вынужденной, навязанной... Знаю я!

Сильвестр хотел что-то возразить царю.

- Государь! - воскликнул он.

Но Иван Васильевич перебил, нахмурившись:

- Буде! Не хочу я слушать вас... Не пугайте, не грозите, не малое дитя я!.. Бог царей в нужде не оставит! Не по своей воле владычествую я, а по воле всевышнего. Людей, преданных государю, есть много и без вас! Иди!

Сильвестр, побелев от гнева и обиды, поклонился и вышел из покоев царя, пошатываясь, дыша с трудом.

Первый раз так резко и властно говорил с ним Иван Васильевич за всю его службу при царе.

В эту минуту Сильвестр со всею ясностью понял, что время его ушло, что никогда уже более не быть ему влиятельным вельможею, каким был он два-три года назад. И в первый же раз у него появилось недоброе чувство к царю. Захотелось, чтоб царя постигло какое-либо горе, какое-то большое несчастье, чтобы Иван Васильевич вновь обратился к своим советникам. Не так ли было одиннадцать лет назад, когда сгорела Москва! "Пожар! Да, пожар!" Мысли пришли в смятение: "Хоть бы Ливонская война потерпела ущерб!" На ум пришла и хворь царицы Анастасии... "Может быть, умрет?! Ее братья, Романовичи, немало зла принесли и ему, Сильвестру, и Адашеву, и Курбскому, и всей "избранной раде".