Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 2, Море)

Великие послы королевские требовали Смоленска, возвращения ливонских городов немцам; своим боярам царь приказал требовать Киев, Белоруссию и Волынь. Сигизмунд уже уступал Полоцк, незадолго до того завоеванный русскими; царь сделал тоже уступку, не настаивая больше на том, чтобы польский король признал его и титуловал "царем".

- Любя спокойствие христиан, избегая кроволития, я уже не требую признания царского титула от короля. Довольно с меня того, что все иные венценосцы признают меня царем всея Руси.

Так заявил московский государь. Тяжело было ему, московскому царю, отказаться от этого требования. Уже бояре втихомолку хихикают над этой уступкой его. "Король заставил", - фыркали они за спиной Ивана Васильевича. Они были всегда рады, когда в угоду соседним государям царь шел на уступки. Рады оттого, что можно было у себя на дому позлословить на этот счет, пускать слух в народе, что-де царя "заставили"...

Это хорошо стало известно царю. Так ехидничал будто бы даже брат Владимир Андреевич, а с ним, конечно, и его друзья, похлебцы.

Но... море ему, царю, дороже всего. Прочь честолюбие!

Можно уступить королю Озерище, Лукомоль, Дриссу, Курляндию и двенадцать городков в Ливонии, но море... никогда!

Можно освободить всех королевских пленников безденежно, а своих выкупить за золото, но... море... Царь требует Риги, Вендена, Вольмара, Ранненбурга, Коккенгаузена!

Увы! Царю Ивану Васильевичу ведомо, что вельможная знать Польши вместе с королем на поводу у германского императора, а тот пытается оттеснить русских от моря. Император пугает Польшу Москвою, Москву Польшею, желая, чтобы они обессилили друг друга, тем самым думая помочь ливонским рыцарям сбросить с себя иго и Польши и России, которые одинаково ненавистны немцам.

Царь не верит Сигизмунду и его шляхте. Ведь вот не хочет король выдать Курбского. Стало быть, он нужен ему. А зачем ему лютый враг, изменник законному государю?

Покровительство московским изменникам выдает с головою короля Сигизмунда и вельможную шляхту.

Можно ли после того верить перемирным королевским словам?

Война тяжела... Война разоряет народ... но хуже будет, коли уступишь вражеской силе. Всем хуже станет.

Неотразимо стоит перед страной вопрос: война или мир "без моря"?

Кто может ответить на этот вопрос?

Духовенство? Но митрополит на днях оставил митрополию. Собор должен состояться без главы церкви. Не обидно ли государю? Невольно вспоминаешь покойного Макария.

Бояре? Но ведь они уже давно против войны в Прибалтике; они, напуганные казнями, угодничают перед царем. Трусам мало веры...

Опричники? Но им не доверяет земщина, их считают приспешниками царя, преторианцами... Да и сам он, царь знает, что они скажут то, что желает царь... От них прямого слова не услышишь... Они - слепые рабы царя.

Дворяне, мелкие помещики, гости, купцы, мещане и другие незнатные люди?!

Он, царь, должен признаться самому себе: плохо знает он их. Кто они? Как они мыслят? Сам бог велит прислушаться к их голосу. Они - сила. Ими держится царство.

Не ради архиереев, не ради князей и бояр, не ради ближних сановников и опричников созвал царь этот Земский собор... Вельмож царь видит постоянно около себя, он знает их хорошо, но ему неведом голос толпы незнатных людей.

Иван Васильевич открыл окно. Прислушался к рожкам опричников, собиравшихся для охраны царского выхода к народу. Пели петухи, лаяли псы, где-то стучали топоры плотников, достраивавших хоромы на опричном дворе.

Вот-вот сойдутся в Кремле: царь и народ...

Что скажут "они"? Война или мир?.. Вот уже пономари влезли на колокольни, готовясь ударить в колокола, возвестить Москве о выходе царя...

Иван Васильевич тяжело вздохнул и закрыл окно, словно боясь этого колокольного звона... Прошел на половину царицы. Застал ее за молитвою. Обождал. Затем приблизился к ней и крепко ее обнял.

- Мария, благослови меня! Слышишь? Колокола звонят. Зовут царя. Скоро увижу их!

Царица быстрым движением руки перекрестила Ивана Васильевича: "Не торопись, батюшка!"

На заре того же дня в покоях митрополита - тихая беседа, вздохи и молитвенный шепот. На высоких пуховых постелях в опочивальне владыки, под одеялами, украшенными шелковой зеленью и златоткаными узорами, лежат митрополит Афанасий и новгородский архиепископ Пимен.

- Батюшка родной ты мой, понять того невозможно, чего ради тиранство сие, вспомни, владыко, слово Апокалипсиса: "Убийцам часть в езере горящем огнем и жупелом, еже есть смерть вторая"... Помысли, владыко, - не един ли бог, как творец, может отнять у человека жизнь, егда захочет? Убийца восхищает себе божеское право, убивать ближнего.

- Помолчи, добрый пастырь, не услыхали бы, - погрозился на Пимена пальцем митрополит. - Ныне везде уши. Трепещу каждодневно. Просил отпустить меня, по древности лет, в монастырь. Осерчал! С нехотью отпустил. А то самое истинно, - жизнь есть первое счастье для человека. Узнику, сидящему в тесной и смрадной темнице, однако же приятно дышать, лепо глядеть на свет божий и сознавать, что он еще жив... Господи, господи, прости нас, грешных! До чего же мы дожили?

- Нарушено все законное, отеческое, все правила христианские. Синодики с поминовением душ убиенных множатся. Изверг адов - Малюта - уже и на свет божий не кажется. Недосуг ему. Душегубством занят. Волк. Сыроядец! Саул говорил своему оруженосцу: "Убили мя, яко объяла мя тьма лютая"... И царю пора бы...

Митрополит приподнялся на пуховиках, слегка наклонился в сторону новгородского архипастыря и едва слышно произнес:

- Привыкли мы к тому, братец мой духовный, привыкли, и уж говорить о том перестали... Видно, так господу богу угодно.

- А нам все то, што на Москве видим, кровавым самодурством представляется... Великий Новгород - гордая твердыня. Но шею перед царем не склонит. Хоть и нарушено у нас вече, но душа осталась вольной... Не побороть ее палачам московским, - говоря это, и Пимен приподнялся с ложа. Его глаза были гневны, он потряс кулаком, громко сказав: - Не поддадимся! Не склоним головы. Не надейся, великий князюшка!.. Устоим. Коли сами не справимся, нам помогут. Москва - щенок перед древним Новгородом.

Афанасий испуганно замахал руками на новгородского архиепископа:

- Тише, тише! Веслом моря не расплещешь. Полно горячиться!

- Не трепещи, любезный владыко, кто нас тут подслушает? Запуган ты, ой как запуган. Ты митрополит, - по-нашему, чином выше царя... Выше!

- Ныне я уже не митрополит, а смиренный инок Чудова монастыря... Буде! Выбирайте себе другого митрополита, - сказал с тихим торжеством в голосе Афанасий.

- Добро. Угодное всевышнему дело - сложишь с себя сан, чтоб не покоряться тирану. И каюсь аз, пошто приехал в Москву? Не верю в собор, не верю. Желаемое царю и рекут на соборе. Видимость одна. Как царь похочет, так оное и будет. Кто же осмелится стать поперек? Не найдется того человека. Новгородское вече основалось на радость свободных суждений, на крайнем разумении всякого инакомыслящего... Московские великие князья единомысленники, гордецы, себялюбцы. И Земский собор будет сходбищем рабов, бессловесных холопов...