Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 2, Море)

- Заколи меня, буде неправду говорю. Там...

И торопливо, взволнованным голосом, она, подыскивая русские слова, мешая их с горскими, стала рассказывать, как прекрасна ее страна, какой честный и храбрый народ там, как хорошо им будет обоим; там живут ее родители; их дворец будет досягаем только для облаков и горных орлов; в темнеющих небесах царь увидит, как рождаются беспечные звезды, о которых в горах поют песни, называя их "цветами любви". Там не надо никого казнить, а надо любить. Он, царь, в золотом дворце на вершине горы будет петь свои любимые стихиры, играть на своих любимых гуслях, а она, царица, будет слушать его. А по утрам на гранитной скале она будет возносить молитвы всевышнему о продлении царю жизни на долгие годы...

Иван Васильевич с грустной улыбкой слушал горячие, торопливые слова жены. Он усадил ее рядом с собой и, прижавшись щекой к ее голове, полузакрыв глаза, слушал слова царицы.

- Здесь горе, обида, измена... Плохо здесь!

Слово "измена" Мария Темрюковна сказал с особым ударением.

- Там мой отец, мои братья, мой народ... Ой, ой, заколют изменников они и бросят вниз... глубоко... туда... в пропась... Там острые камни... Острые! Горный поток унесет изменников...

Царь нежно поцеловал ее.

- Гоже слушать тебя... моя царица!

Поднявшись, Иван Васильевич тяжело вздохнул.

- Ты вздыхаешь? Тебе скушно... Анастасия!.. Опять? - спросила царица, змейкой обвилась вокруг мужа, в черных глазах - жгучий блеск ревности, в зубах кончик пряди косы.

- Не о том мои думы... Еще двое бояр да с ними дьяки тайно из Москвы отъехали... Послал вдогонку Суровцева с казаками, и те все скрылись "не хотим-де мы служить царю Ивану и по той же дороге к польскому королю уйдем!". Леснику они то сказали. Пытали мы лесника, а он поклялся, будто ничего, опричь тех слов, не слыхивал от Суровцева... Кому верить? Малюта говорит: никому не надо верить! И Курбского он оговаривает... Курбского!..

- Что я знаю? Не знаю никого... Никто мне не люб, батюшка государь!.. Уедем в горы, к отцу!..

Иван Васильевич горько усмехнулся:

- Что ж будет с моим царством, с Москвой, коли и царь утечет? Каков бы жребий мой ни был, - нет мне дороги на сторону! Терпеть до конца - мой удел.

Мария Темрюковна нахмурилась; на переносице обозначились черточки недовольства, глаза ее метнули строгий взгляд в сторону царя.

- Они убьют тебя... отравят...

- Что бог даст... Мария, но мне ли Москву бросить? А Русь? Большая она. Многоязычная. Беспокойная. О Русь!..

После недолгого молчания повторил:

- Беспокойная... и озорная!.. Вчера, - сказывали пристава, - девки бесстыдно оголились и дацким послам срамные места казали... Пристава захватили их, пытали. Пошто срамились перед чужеземцами? А они ответили: "Што, мол, за диковина? Пущай смотрят нехристи, в другой раз не поедут к нам..." Послы своему королю расскажут, а я мню союз с ним учинить... Велел я девок тех в пыточную избу забрать, да батожьем посечь, чтобы государеву землю не соромили. С дацкими послами о море крестоцеловальную грамоту хочу учинить, а они кажут... Море надобно, пойми, государыня!.. Дацкий король воюет со свейским. Стало быть, мне с ним в дружбе быть. Подобно польскому и свейскому королям, настало и мне время своего корсара пустить в море. Хочу в мире жить с дацкими людьми... Вникни, государыня. С востока мы, с запада Фредерик свейских каперов учнем теснить... да и королевских тоже...

Мария Темрюковна еще крепче обняла его, строго проговорив:

- Ласкай! Шайтан с ними!

Иван Васильевич отстранил ее руки, продолжая говорить как бы про себя:

- В тисках был я с малых лет... Не волен я и ныне в себе. Да и жить не умею... Что есть жизнь - не ведаю. Править царством учусь... А ныне вот и митрополит занемог... Вот... Жди! Церковь осиротеет. По ночам, во сне, я вижу, как на меня смотрит множество глаз... Темно... Ночь... Вы все спите... А я отгоняю от себя эти глаза... За ними тьма... Русь!.. Меня зовет земля!.. Она держит меня... Что боярину можно, то негоже царю... Страшно, Мария!

Иван Васильевич схватился за голову.

- Нет!.. Прости, господи! Не ропщу я... Макарий умирает!.. Брат Юрий преставился. Кругом покойники! Помолимся, Мария.

Оба опустились на колени.

- Спаси нас!.. - едва слышно прошептал царь. Молодое, мужественное лицо его вдруг покрылось морщинами, постарело...

Своей рукой он сжал руку стоявшей с ним рядом царицы.

- Ой! - съежилась она. - Холодно... Рука - лед!

Грустная усмешка скользнула по губам царя.

VIII

Наливки - ранее глухой, безлюдный уголок Москвы - в последние два-три года стали совсем уж не таким глухим уголком, как в былое время. Правда, эта часть Яузского побережья все еще была густо покрыта деревьями и кустарниками, но уже повсюду в чаще протянулись частоколы да изгороди, и стоило углубиться подальше в рощу, как можно было увидеть не одну и не две затейливые новостройки.

Здесь же находился и обширный постоялый двор, воздвигнутый датскими купцами для приезжавших из Дании в Москву торговых людей. С тех пор как Нарва стала вновь русской, в Наливках одно за другим вырастали иноземные подворья. Оттого и окрестили эту местность - Иноземная слобода.

В "дацкой избе" проживал приставленный к датчанам дьяк-толмач Илья Гусев.

Гусев чувствовал себя в этом доме полным хозяином и принимал гостеприимно, толстотрапезно, приезжавших из разных слобод иноземных и своих, московских друзей. Питейная услада привлекала сюда людей различных вер и национальностей.

Место тихое, невидное, занесенное снегом так, что и самая изба давала о себе знать только крышею с трубой да выглядывавшими из сугробов слюдяными оконцами. Кому из начальства была бы охота сюда забиваться? Никто никогда сюда и не заглядывал, кроме гусевских приятелей-питух.

Гусев бывал в Пруссии и Дании, целый год прожил в Копенгагене и научился говорить по-датски и по-немецки. В Посольском приказе значился, как муж государственный, ко многому зело способный, но в хмельном неустойчивый и по этой причине к посольской работе не всегда пригодный.

Гусев и сам не расположен был к исполнению более важных дипломатических поручений. Лучше того места, на котором он теперь находился, ему трудно было и придумать. Забыли? Ну, и слава богу, что забыли! К лучшему! Время-то какое. Тише едешь - дальше будешь.

Среди его друзей было несколько немцев: вестфалец Генрих Штаден, уроженец Померании Альберт Шлихтинг, толмач, немецкий юрист, богослов Каспар Виттенберг, купец Генрих Штальбрудер и поступившие на службу к царю ливонские немцы Иоганн Таубе и Эларт Крузе. Все эти немцы любили посещать "дацкую избу", в которой постоянно бывали и голландцы, друзья московского купца Степана Твердикова. Всех их тянуло сюда хлебосольство Гусева и возможность вести веселую беседу с московитами на своем родном языке. Много ли таких-то в Москве?