Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)

- Нам нельзя уступить королю всей Лифляндской земли. Если нам всю ее уступить, - сказал царь Иван, - то каким путем мы будем ссылаться с наивышним папою, с цесарем и с государями итальянскими и иными поморскими местами? Надо ждать милости короля польского. Но прилично ли это государю всея Руси? Король называет меня фараоном и просит у меня четыреста тысяч червонцев, но фараон египетский никому дани никогда не платил.

О соединении с римскою церковью Иван Васильевич сказал:

- Мы теперь тебя отпускаем к королю Стефану с важными делами наскоро, а как будешь у нас по возвращении от короля Стефана, тогда мы будем говорить и о вере.

Царь Иван, тяжело вздохнув, грустно добавил:

- Издавна в обиде мы на польских королей. Обращался к нам за помощью молдаванский князь Петр Рареш. Мы хотели помочь ему и деньгами и художниками, но король не пропустил в Молдавию наших послов. То же самое мешали нам в дружбе и с молдаванским господарем Александром Лопушняном. Вот тебе и дружба меж собой христианских правителей!..

В соседней палате были собраны столы со всевозможными яствами и винами.

Зузин объявил Поссевину желание царя Ивана Васильевича пригласить посла "наивышнего папы" к своему царскому столу.

Поссевин с благодарностью принял это приглашение.

Вернувшись к себе на ночлег после этой трапезы за государевым столом, Антоний Поссевин записал для посылки доношения в Рим:

"Я видел не грозного самодержца, но радушного хозяина среди любезных ему гостей, приветливого, внимательного, рассылающего ко всем яства и вина".

"В половине обеда царь, облокотясь на стол, сказал мне:

- Антоний! Укрепляйся пищею и питием. Ты совершил путь дальний от Рима до Москвы, будучи послан к нам святым отцом, главою и пастырем Римской церкви, коего чтим мы душевно и коего мы признаем наместником Иисуса Христа".

Это свидание с царем обрадовало папского посла и вселило в него надежду на возможное присоединение московского царя и его страны к римско-католической церкви.

Антоний Поссевин, бодрый, охваченный желанием заслужить дальнейшее доверие царя, решил оказать воздействие на короля Стефана, чтобы он пошел навстречу царю - уступил ему хоть кусочек Ливонии и заключил мир.

Проводы Поссевина были такие же дружественные и почетные, какою была и встреча.

Иван Васильевич вызвал Бориса Годунова и с лукавой улыбкой сказал ему:

- Шевригин донес мне, что один пьяный поп в Риме открыл ему тайну: будто папа сам, первый, хотел послать к нам грамоту о дружбе и мире. А послать с ней он хотел того попа. Но будто какой-то тайный его соглядатай, из моих же людей, при моем дворе, донес ему о моем намерении послать в Рим посла... Тогда папа свою грамоту отложил. Что ты скажешь - кто бы это мог быть? Кто сей предатель?

Борис задумался. Царь с волнением ждал ответа.

- Кто ж иной, как не бежавший от нас Давид Бельский...

- А кто же мог то сообщить изменнику Давыдке? Откуда он мог узнать? Знали это только царевич, ты, Богданка Бельский и Писемский... Ну?!

- Я молчу, государь.

- Говори.

- Трудно мне... тяжело... Писемский того не скажет... С Давыдкой я не знался. Мы были с ним в не дружбе. Я ему не мог сказать.

- Так кто же? Остаются двое: царевич и Богдан.

- Не ведаю, государь.

- Ведать не можешь, но думу иметь свою можешь... Какова она?

- Царевич имеет много друзей... Да и Давыдка бывал у него в застольных торжествах... Хмельные забавы там - не редкость.

- Хмельные забавы - не редкость и в моем дворце. Что ты думаешь, когда говоришь о том?

- Я думаю, что во хмелю мог проговориться и царевич...

Царь нахмурился. После продолжительного молчания спросил:

- А Богдан Бельский? Он ведь сородич Давыдки...

- Не берусь судить о том.

- Говори. Перед тобою государь! - громко сказал царь.

- Не гневайся на меня, батюшка Иван Васильевич. Мое слово может быть пристрастно.

- Знаю... - усмехнулся царь. - Не любишь ты его. Больше не стану пытать тебя.

- Леонтий Шевригин - добрый малый. Я одарил его от твоего царского имени черкасским конем и серебряной сбруей.

- Благое сделал. А еще мне Шевригин донес, будто папа римский недолюбливает цесаря за то, что тот князей своих боится... В Риме хотели бы смерти цесаря Рудольфа.

- Папам не привыкать отправлять в рай людей королевской крови. А что Рудольф силы в своем царстве не имеет, и то - правда.

- Коли так, будем, Борис, еще больше крепить с цесарем нашу дружбу. Чтобы стать сильным, надо оказывать дружбу слабым. Это им по душе. Это заставляет их цепляться за сильного. Не так ли? - с усмешкой сказал царь Иван.

- Слабые почитают сильных, коли те изъявляют им добрые чувства. Истинно, государь!

- Но... Борис! Кому же я теперь могу доверять свои тайны?

- За себя, государь, я ручаюсь...

- И я за себя ручаюсь, а за сына своего, Ивашку, не ручаюсь... Не надежен он. Глуп еще. Выходит: ты да я.

- Воля твоя, батюшка государь.

- Теперь иди. Я тебя отпускаю.

После ухода Годунова, царь Иван, обратившись к иконе, сказал:

- Господи, прости меня, ропщу я... Возношу тебе, Христу и царю, жалобное слово свое, изнемогая от великих напастей! Для чего поражал ты меня столькими бедствиями с того времени, как я увидел свет? Для чего я принял столько горестей и на суше и на море, от друзей и от врагов, а ныне и от детей? Как львы, обступили и, как псы, лают на меня. Какие жалкие вести с востока и с запада! И где отрада?

Чувствуя, как слабеют его ноги, Иван Васильевич опустился в кресло.

VII

Синие, медведеобразные облака, наплывая одно на другое, медленно слоились в вышине... Дул теплый, южный ветер. Древнюю Покровскую башню облепило присмиревшее вдруг воронье. В окрестностях Пскова наступила необычайная тишина.

Целые сутки псковитяне от мала до велика на ногах. Прискакавшие накануне разведчики-гонцы донесли воеводе Петру Ивановичу Шуйскому: Стефан Баторий, овладев городом Островом, во главе стотысячного войска идет по дороге ко Пскову.

Псковитяне этим известием не были застигнуты врасплох. Царь Иван издавна оснащал Псков всяким оружием и укреплял его крепостные стены. Теперь здесь было собрано пятьдесят тысяч пеших воинов да семь тысяч конницы. На стенах по приказанию царя было расставлено множество пушек; в числе их - вновь изобретенные пушечных дел мастерами огромные "Барс" и "Трескотуха".

Утром 25 августа Иван Петрович Шуйский после торжественного богослужения в соборе взял клятву с детей боярских, со стрельцов и граждан псковских, старых и малых, чтоб всем "стоять накрепко, биться с врагом до последнего". Народ целовал протоиерею Троицкого собора Луке крест, которым он осенял собравшихся, восклицая:

- Умрем, но не сдадимся!

Окруженный воеводами, пушкарями и стрелецкими начальниками князь Шуйский осмотрел все укрепления. В места, где находил обветшалость в стенах, сгонял мужчин, и женщин и детей. Они принимались поспешно обкладывать камнем и засыпать землею бреши и плохо защищенные места, как им указывал воевода.