Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)

- А что ему и говорить, коли не это? Понятно, не хотела бы Русь столько врагов иметь? Однако на бога надейся, да и сам не плошай. Видел я много всего. Видел, как и города рассыпаются будто песок морской. Видел бури на море, - моя засека у самой воды стояла; видел бури и на суше, бури человеческие. Как будто, ни того, ни другого нам не надо, а всё то приключается. Вот и думай! Что к чему? А у меня такой теперь слух, что вот сплю и слышу, где-то таракан ползет, а может, это не таракан? Вскакиваю, смахиваю его, проклятого, в лохань, и опять ложусь. Сплю и еще пуще прислушиваюсь. Вот какова служба на рубежах!

Охима сочувственно покачала головой.

- У нас будто поспокойнее. Только татары...

- То-то и оно!.. - засмеялся Герасим. - Везде одинаково. Крым от Москвы далеко, а все-таки спать спокойно и вам не всегда можно. А я, матушка Охима, и не мог бы теперь спокойно жить. Скучно, пожалуй, стало бы. Коли я день пропущу и на коне засеку не объеду, - мне не по себе, будто чего-то не хватает. А уж если дам отпор какому-нибудь врагу, разбойнику, - то у нас с Парашей и Натальей настоящий праздник в тот день. У нас там просторно было: море, пески да морские орлы и чайки. Как-никак, а два десятка лет продержались мы там и мореходам нашим путь у моря охраняли. Я и не верю, что у нас отняли то море. И никто не верит. Оно опять нашим будет. Поверь мне - будет нашим.

Охима усмешливо покачала головой:

- Будет ли?

- Будет! - ударив кулаком по столу, упрямо повторил Герасим. - Была та земля русской и останется такой. Не мало за нее нашей крови пролито.

- А где взять такую силу, чтоб врагов прогнать? - спросила Охима.

- Был бы хлеб, а зубы сыщутся... - рассмеялся Герасим, подмигнув Охиме. - Не сомневайся.

- Ну, спасибо тебе, Охимушка! - низко поклонился Герасим, помолился и стал собираться в Разрядный приказ.

Среди болот, среди дремучих лесов пробирался Игнатий Хвостов к московскому рубежу.

Коня пришлось оставить в одной из литовских деревень. По дорогам скакать на коне стало опасным: чем ближе к границе, тем больше всякой стражи было расставлено королевскими воеводами на путях к Руси.

В литовских деревнях Игнатию оказывали гостеприимство; крестьяне прятали его у себя в хатах, давали ему пищу, провожали его по потаенным лесным тропам. А чтобы не растерзали Игнатия дикие звери, снабдили его пистолью и кинжалом.

Горя желанием скорее вступить на родную землю, Игнатий почти бегом пробирался по лесным тропам. Сердце билось невыразимою тревогой, горячая, мучительная мысль о том, что на родной стороне о нем говорят как об изменнике, терзала его.

Ведь и до Анны дойдет этот слух, тогда что! Да и все другие люди, знавшие его, что скажут теперь? Они проклинают уже его, Игнатия. Они думают, что и впрямь он изменил родине.

Да разве он по своей воле сидел на усадьбе пани Софии? Разве не искал он постоянно удобного случая, чтобы сбежать от нее? Ее доброта к нему, злосчастному пленнику, была прихотью развратной дворянки-помещицы. Разве покидала его хоть на единый час мысль об Анне? Но... пани София окружила его таким надзором, что каждый шаг его был ей известен, и если ему удалось в ту ночь бежать, то только потому, что слуги ее были все в доме, прислуживая на пиру, устроенном ею в честь родственников, да и кони оставались без надзора конюхов, которые спали хмельные.

Игнатий спешил в Москву и не только ради себя, ради своего оправдания. Он узнал от пани Софии, когда она была во хмелю, что король и Замойский тайно принимали у себя послов от крымского хана. Король, хотя и заключил мир с московским царем, но не оставляет мысли подготовить новую войну против русских. А с ханом у него был совет об одновременном нападении на Русь.

- Зачем тебе возвращаться в Москву? - говорила она. - Скоро опять ее сожгут татары. Близкий к Замойскому человек сказал мне о том... У меня тебе будет хорошо. Ты будешь у меня своим человеком. Король наш воинственный, он только и думает о новой войне. Да он уж надоел нам... Мы хотим мира...

Много всего наслушался Игнатий у пани Каменской и теперь спешил обо всем этом рассказать в Посольском приказе, а коли то угодно будет, и государю.

Путь его к рубежу становился с каждым шагом всё опаснее.

Везде попадались ему конные разъезды польских порубежников.

Однажды он едва не попался им в руки. Чтобы ускользнуть от рук польских стражников, он просидел целую неделю в болотистых лесных урочищах. Но он постоянно утешал себя тем, что нет ни радости вечной, ни печали бесконечной!

Никите Годунову велено было царем сдать свою должность стрелецкого начальника воеводе Соломину, бывшему в дальнем отъезде на поимке разбойников. Государь обошелся с Никитою холодно, когда он был на приеме во дворце, и он понял, что на него легла тяжелая государева опала.

Он сидел теперь целые дни дома в глубоком унынии. Одно горе за другим свалилось на его голову. Вот уж истинно: пришла беда - жди другой! С дочерью Анной теперь творится что-то неладное. Не пустил в монастырь. Задурила, плачет целые дни, не ест, не пьет, и сон ее не берет, и дрема не клонит. Кропили святой водой, к колдунье водили - как будто в рассудке помешалась девка. Мать извелась, глядя на нее.

На посад стыдно выйти - все соседи уж знают, что Никита Годунов впал в немилость у царя. Смотрят искоса люди, нехотя здороваются. Хоть в петлю лезь от тоски и позора. В несчастье познаются друзья, и вот оказалось, что их не было и нет. Даже Борис Федорович, и тот покинул его, Никиту. А за что? Да разве мог он знать, каков будет Игнатий? В чужую душу не влезешь, чужая душа - потемки.

Так тяжело, так тяжело на сердце у Никиты, что и богу молиться не тянет. Одеревянел весь. Вот и теперь: из комнаты дочери опять доносятся всхлипывания и причитания. Но стоит ли утешать? Что скажешь ей? Какие слова могут унять ее рыдания?

Никита сидит за столом, опершись головою на руки. Горькая дума бродит в его голове: не согласиться ли и впрямь на пострижение в монахини своей дочери? Воля божья. Против судьбы не пойдешь.

Оделся Никита в новый кафтан, собравшись в Вознесенский девичий монастырь, чтобы поговорить с игуменьей о своей дочери Анне, посоветоваться, послушать, что скажет старица.

Феоктиста Ивановна обеспокоилась, видя это, но не решилась спросить, куда он хочет идти. В последнее время Никита Васильевич стал неузнаваем: раньше он был ровный, спокойный, ласковый, теперь стал раздражительный, крикливый, порывистый, взял в привычку брагу пить неумеренно.

- Полно тебе убиваться, очнись, доченька! Ведь ты и отца-то замучила! Бегает он, себе места не находит... Ему и без того горя хватит... Грешно так-то... - приговаривая, гладила она по голове дочь.

Анна сидела в углу на скамье, закрыв лицо руками.