Валентин Костылев - Питирим (Человек и боги - 1)

Филька вскочил на пень и крикнул, сложив ладони трубкой:

- Слышали, братья? Старец Авраамий благословляет нас. Его можно слушать... Ему можно верить... Старец Авраамий благословляет Софрона на атаманство. Идите спокойно к своим очагам, получив благословение старца Авраамия. Помните, братцы, царевич ждет нашей подмоги.

Сняли мужики шапки и низко поклонились "лесному патриарху", который благословил их двуперстно. Лицо его было суровое, решительное...

После этого "лесной патриарх" собрал в избе у Демида мужиков и рассказал им о том, что крестьянам на Руси день ото дня становится хуже. Прошел он длинный путь из Питербурха и до Керженца и много видел крестьянского горя. Что ни день, царь издает все новые указы, еще более тяжкие, еще сильнее закабаляющие народ.

- Тяжким бременем, - говорил он, - легла на крестьян введенная царем "подушная подать". Много ли или мало ты пашешь земли, а может, и ничего не пашешь, а плати с каждой живой души царю подать, да еще собирать-то эту подать царь-государь возложил на самих же помещиков, а ежели где оную подать не соберут в срок, туда царь посылал своих солдат, чтобы наказывать крестьян.

- А помещики, - говорил, сверкая горящими от негодования глазами "лесной патриарх", - потеряли совесть и обратились как бы в кровожадных, ненасытных зверей, стали, словно скотом, торговать на рынках людьми... А когда царю стало о том известно, он наказал помещикам, коли нельзя того пресечь, то продавали бы крестьян не врозь, а целыми семьями... Пожалел волк кобылу - оставил хвост и гриву! То-то по его доброте в некоторых местах, вместо четырехдневной барщины, помещики принудили крестьян к ежедневной барщине... На себя-то мужику и некогда работать, а станет жаловаться на горькую долю помещику, так задерут на конюшне батогами...

Мужики слушали "лесного патриарха", и лица их становились темнее тучи. Что делать? К гулящим пристать?! Но и тут Авраамий невеселую весть сообщил:

- Вышел-де приказ царя всем вольным, гулящим людям приписаться к помещичьим дворам, чтобы они отыскали себе господ и стали бы крепостными душами, а не то ждут их тюрьмы и плети... И на воле мужику жизни не будет, так и этак - от помещичьей власти никуда не денешься. Вся их власть!

Наслушавшись этих рассказов, бабы подняли плач, а глядя на них, заревели и ребятишки.

- А все-таки покоряться царю не надо! - закончил свою речь Авраамий. - Подай, господи, Софрону победы над врагами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В избе сплошной писк. Трудно разобрать, кто кого пересиливает: крысы ли кур, куры ли крыс, малыши ли тут первенствуют, - не поймешь.

При появлении Демида лежавшая на печи женщина простонала.

- Ты чего там, мать? - отозвался на стон Демид и прикрикнул на детей: - Не шумите! Я вас!..

Ребята рассыпались по углам.

- Кто там? - спросила больная чуть слышным голосом.

- Это я. Завтра в Нижний диакона повезу.

- Ох, ох, ох!.. Как же мы-то!.. Опять приходил староста... Замучили...

- А у нас кабана увели! - озорно выкрикнул малыш лет шести.

- Чего это он, мать, тут брешет?..

Охая и произнося молитвы, поднялась на печке жена Демида с кучи тряпья. Лицо ее было красное от жара. Глаза мутные.

- В Макарьев повели, в монастырь. Не послушали никого... Куда тут!

- У меня от игумна бумага...

- Говори-ила я... Ох! Ох! Моченьки нет! Не послушали...

Мальчуган заревел. Веселье его исчезло. Демид бессильно опустился на скамью.

- Если бы да на меня - топором бы засек его, а не отдал бы...

Ответа с печки не последовало. Там слышались только стоны больной.

Двое ребят прижались к отцу, дергая его за кушак.

- Буду в Нижнем, пожалуюсь губернатору.

На печке затихло, только слышалось частое, больное дыхание жены.

Около печки возилась старшая дочь Демида, двенадцатилетняя Таня. Напрягая свои силенки, она ворочала громадный горшок с пареной брюквой, готовила обед на семью.

"Жаловаться?.." - сказал про себя Демид и покачал головой, как бы не доверяя себе. И на самом деле показалось неправдоподобным его намерение искать защиты у губернатора. Пожалуй, вместо помощи-то в острог запрячут. Бывали и такие случаи. Убить? Кого? Догнать чернецов в проселке и их топором? Вернуть кабана обратно? Тогда и вовсе пропадет вся семья, да и виноваты ли чернецы? "Тоже народ подневольный, из нашего же брата", подумал с тоскою Демид. А кабана-то берегли к зиме. Есть теперь будет нечего. Запасенного ни крошки, а земля-то вся монастырская - и много ли один заработаешь со "святых отцов", когда семья сам-восемь?

- Слышь! - поднялся он на носках, заглядывая на печь, и полушепотом продолжал: - Царевич Алексей-то жив... Потерпим немного. Продержимся. Скоро уж... Не горюй. Сырое яйцо пила ли?

Молчание.

Покачал Демид головой, вздохнул и сел к окну. По деревне шли мужики, возвращавшиеся с собрания из скита, и о чем-то горячо спорили. И как ни тяжело было на душе у Демида, а загорелось в нем вдруг необыкновенно теплое чувство: хотелось выскочить на улицу и говорить, говорить без конца о возможности появления царевича с войском под Нижним, об освобождении деревень от петровских чиновников, о свободе старой веры, о лучшей жизни...

Дверь скрипнула - в горницу вошел Филька. Вошел и хлопнул по плечу Демида.

- Милай! Чего задумался? Дело верное. Голову готов положить на плаху, если я Софрона не привезу в макарьевскую ватагу...

- Действуй, - повеселел Демид. - Истомились ведь...

- А ты тут мужиков подбивай. Проси пшеницы, мяса бы не мешало приготовить. Надо кормить... Посля оплатится все, как есть... Софрон такой.

- Будь спокоен, Филипп... Слово мужицкое - кремень. Иди, Христос с тобой!

Демид обнял Фильку-кузнеца. Облобызались. У Фильки на глазах заблестели слезы.

Демид видел, как на улице Фильке Рыхлому давали наказ попадавшиеся навстречу селяне.

Ребятишки, худые, бледные, тоже теснились к окну, безотчетно чему-то радуясь.

Демид шутя потрепал старшего за вихры, спросив:

- Хочешь, пушку куплю?

- Какую пушку?

С большой убежденностью Демид сказал:

- Пушка послужит и нам... тяглецам...

И, внимательно приглядевшись к лицу сына, вздохнул:

- Э-эх, Василий! Что-то с тобой будет?!

На печке снова завозилась и начала громко стонать больная жена Демида.

II

В полдень, после обеденной трапезы, кремль погрузился в сон, как всегда, когда епископ отдыхает. На паперти Духова монастыря дремлют нищие. Голуби, пестрым ожерельем окружившие купол, съежились, словно боясь нарушить сон владыки.

Надворные пехотинцы на своих постах у Дмитровской башни позевывают, укрывшись в желтых глухих будках. Да что говорить о кремле, - почтенные посадские люди после обеда, да еще в солнечный день, отнюдь непрочь отдохнуть от молитв и торга. Выбравшись с пуховиками на траву, степенно располагаются около своего гнезда, с женами, со чадами, а за ними, свесив языки, деловито укладываются на зеленой мураве и сторожевые псы; не отстают и кошки, и свиньи, и куры, и всякая иная обиходная тварь.