Валентин Костылев - Питирим (Человек и боги - 1)

- Мы согласны... Мы ведь не скитники, мы, хотя и раскольщики, а не против жизни... Мирское всяческое не чуждо нам... Да и домовиты мы, а не бродяжны.

И вместе с ландратами знатно посасывали брагу, а потом горланили песни. Жены подносили вареное мясо и огурцы к столу, заботливо ухаживали за ландратами.

После этого в лесах бойко застучали топоры брачников-федосеевцев и многих поповцев. А глядя на этих, пошли в лес и многие сафонтьевцы и онуфриевцы. Питирим, узнав об этом, прислал им подарков разных, а больше того обещаний.

Старцы, преданные старозаветным догматам, приходили и упрекали лесорубов, что "в антихристово время не следует брать от власти ни паспортов, ни каких других рукописных бумаг и книг, а тем паче - приказов и наказов их исполнять, не следует брать денег и ради обогащения на царя работать". Лесорубы бойко отвечали:

- Забыли вы слова преславного и мудрого Андрея Дионисовича поморского, а сказал он нам: "Богови - богово, царево - цареви..."

Старцы сердито хмурились, глядели с тоской на поваленные деревья и, потоптавшись уныло около валки леса, уходили со вздохами и молитвами к себе в скиты.

Были у лесорубов противники и из мирян. Например, Демид-беспоповец, заломив треух, ходил в лес глядеть на лесорубов и говорил:

- Бог в помощь, рабы Питиримовы, слуги губернаторовы, товарищи ландратовы!..

Лесорубы помалкивали.

И началась такая смута среди керженских раскольников, что сам диакон Александр в страхе разводил руками. Глаза его день ото дня становились задумчивее.

- Питирим добился своего, - грустно говорил он: - посеял смуту в наших скитах.

С ним соглашались, но мириться никто не хотел, всякий толк крепко держался своего.

- Народ любит о нутре пещись более, нежели о боге, - жаловался он Варсонофию. Варсонофий молчал.

Об исчезновении "лесного патриарха" и пафнутьевского попа все позабыли, как будто их и не существовало никогда. Все заняты были своими делами. И вот тут из Нижнего на Керженец заявился опять боевой солдат Матвей - всегдашний гонец епископа. Пришел и, вызвав на волю Варсонофия, вручил ему пакет. А в пакете оказался приказ Варсонофию немедленно явиться в Нижний под конвоем солдата Матвея.

Побелел весь Варсонофий, затрясся. Побежал в молельню лбом стукаться. Диакон Александр и тут хотел прийти человеку на выручку:

- Могу пойти за тебя и я, - сказал он Варсонофию, но солдат Матвей воспротивился:

- Приказано Варсонофию. Ты, батя, посидел под приказом, и буде с тебя...

На следующее утро солдат Матвей увел Варсонофия в Нижний. Опять поднялся шум в скитах. И многие начали молиться за старца Варсонофия, как за мученика, которому предстоит пострадать за керженских братьев.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В один из тех вечеров, когда Филька торжествовал на новогоднем купеческом разливанье и там же, у гостя Олисова, заночевал, к его домику на Печерском овраге подкрался человек. Подошел к окну и крепко постучал, сквозь зубы насвистывая что-то себе в усы.

Степанида отворила с радостью. Догадалась. Гость прошел в горницу и уселся на лавку, словно хозяин дома.

- Ждала?

- Нет, - заотрекалась Степанида. - Нет! Нет!

- Забыла?

- Да.

- А это не беда.

Сыч поднялся, неторопливо снял кафтан и обнял ее:

- Напомнить можно.

Борода его, черная, курчавая, приятно защекотала лицо Степаниды.

Она вспомнила Кстово. Прижалась к Сычу с улыбкой.

- Голубиная радость моя...

И пошло...

В этот вечер цыган много расспрашивал о Питириме. Как заметила Степанида, добивался узнать у нее - точно ли Питирим собирается из Нижнего уезжать и когда, и куда, и по какой дороге? Степанида сама ничего такого не знала, а если бы знала, то обязательно все рассказала бы этому курчавому красавцу, все без утайки. Поведал Степаниде цыган и о том, что в Нижний собирается атаман. И непременно побывает у нее здесь, в дому.

Когда сели ужинать, цыган завел разговор о Фильке.

- Что твой Филька? Болячка!

- Не твоего тела, и нет тебе дела...

- Что заступаешься? Не идет он тебе... не той масти.

- А какой же?

- Нечестный твой Филька. Будь он тут - удавил бы я его, твоего Фильку!

- Мели, Емеля...

- Не нравятся мои слова?

- Мне все одно.

- За что ты любишь его?

- Никогда и не любила и любить не буду.

- Ух, ты! Голубиная радость! Не люби его...

И, крепко обняв Степаниду, зарычал, точно кот:

- Чур, одному: не давать никому.

Степанида шептала:

- Он - сукин сын. Он - злосчастных в цепи обряжает. Совесть диаволу продал. Он - Иуда, сребролюбец... волчий ухвыстень...

- Лебедь ты моя белокрылая... Уйди ты от него, от шелудивого!.. Немало я коней с чужих дворов сводил, и никогда никто не знал того, а тебя сведу - сам царь со всем своим войском не сыщет: ни русский царь, из рогожи деланный, ни король цыганский...

- А Питирим?

Степанида с силою разомкнула Сычевы руки, уставилась испытующе в его глаза.

- Не поминай о нем, - сморщился Сыч, - особливо на ночь... Присниться может.

- Чтой-то? Ужели такой он страшный?

- Демон преисподний.

- Нет! - отрезала Степанида. - Он не такой.

- А ты откуда знаешь?

- Стирывала у него... Хорошо знаю... Он не такой...

- Не тако-ой?! - Сыч подозрительно оглядел Степаниду. - А какой?

Степанида молчала. Задумалась.

- Не знаю, но только он ни чуточки не страшный... Филька страшнее. Ой, какой он страшный!

Хохот цыгана оскорбил Степаниду.

- Сравнила пупырь с оглоблей!

- Вот и сравнила. Он страшнее вас всех...

- И меня?

- Никого я не боялась! И тебя тоже... - Степанида крепко прижалась к цыгану. - А его боюсь... Он опаснее и тебя и других разбойников... Степанида вся дрожала от страха.

Сыч недоумевал, но, почувствовав Степаниду, горячо прильнул своими губами к ее губам.

III

Ямщик изо всех сил гнал лошадей.

Епископ был не в духе. На каждой остановке ворчал на ямщика, грозил ему каторгой, плетьми, застенком. Надо было как можно скорее добраться до Питербурха. Слухи ходили: в январе царь опять уезжает за границу. (Не опоздать бы!)

С тяжелым сердцем покинул епископ Нижний. Пришлось бросить все дела в самый разгар подготовки наступления на раскол. Получилось так, будто стрелка, натянувшего тетиву, взявшего меткий прицел, вдруг схватили за руку со стрелой. Горечь и досада комком свернулись внутри. А главное... Софрон! Расставленные для него сети остались без надзора. Что Филарет?! Что и дьяк Иван? Ни воли, ни разума у людей, - разве они смогут?

В полях бушевала вьюга. Заметала дороги, топила в сугробах кустарники, врывалась внутрь кибитки, невозможно было открыть глаза. Небо разбухло, отяжелело от снеговых туч. Куски его свисали, поглощаемые вдали мятущимися снежными чудищами.

День, а потемнело.

Варсонофий, утонувший в громадном тулупе, видел только спину ямщика. Чувствовал он себя неважно. Близость епископа и его сердитые покрикиванья, нетерпеливые привскакиванья с места действовали на старца угнетающе. Снег таял на лице, стекал водою за ворот.