Валентин Костылев - Жрецы (Человек и боги - 2)

- Ой, батюшка! Лучше и не вспоминай! Не кто другой, как я же, за него Степаниду выдавала, господи!.. Царствие небесное голубушке!.. Знать, уж так и нужно было... Запутал он нас.

Старуха заплакала. Сыч сердито барабанил пальцами по столу. Когда она перестала плакать, он, сдвинув брови, сурово спросил:

- Отчего же умерла?

- Бог ее знает!

- Говори, бабушка, правду... Я никому не скажу, хотя бы и на дыбе... Привык я хранить разные тайны.

- А кто же ты будешь-то?

- А ты не испугаешься, коли правду скажу?!

- Нет, нет, батюшка, бог с тобой!.. Чего же мне, старой, пугаться?!

- Беглый я, бездомный человек... Зовут меня товарищи цыганом Сычом...

Старушка не то в ужасе, не то в удивлении всплеснула руками:

- Сыч!.. Разбойник! Цыган!.. - И уставилась своими слезящимися глазами в его лицо, нашептывая про себя молитву.

- Чего же ты смотришь на меня так?

- Ой, ой, ой, ой!.. - снова залилась горючими слезами Марья Тимофеевна. Успокоившись, прошептала, испуганно озираясь по сторонам:

- Каялась мне она перед смертью-то... Все до капельки поведала. Знаю я, батюшка, теперь все...

Сыч ободрился, спросил просто:

- Где Петр?

- В царском дворце он служит... Далеко! Ах ты, господи, что бы тебе пораньше-то приехать, и ее увидал бы и его бы, голубчика, посмотрел... Большой стал, красивый, черный, как и ты...

Опять слезы.

- Отчего же, однако, померла Степанида?

- Заболела. Застудилась. Да боясь без покаяния помереть, на исповеди покаялась попу Ивану Макееву, что-де сына-то она прижила с другим... согрешила, мол, перед мужем... А поп возьми да и скажи о том Филиппу Павлычу... Вот какой пастырь! А Филипп рассвирепел, обозлился на больную и извел ее. Вместе со своею домоправительницею Феоктистой отравили, видать.

Сыч выслушал ее и мрачнее тучи вышел на волю.

XV

Потрескивало масло в лампадах; колебались огоньки. Темные лики угодников гримасничали. Для праздника так их намаслили, что пламя отражалось в них, словно в воде. Тяжелыми серебряными пластами липли к иконам ризы и киоты. Тихо и стройно пел монастырский хор.

Ванька Каин теперь был поглощен одною мыслью: дорогою из Нижнего он узнал, что в Макарьевском монастыре крест осьмиконечный есть, наполовину серебряный, наполовину золотой, больших денег стоит. Надо бы посмотреть, но как? Крест напрестольный. Не побывав в алтаре, - не увидишь. (Оклады на иконах никуда не уйдут - ими можно заняться и после.) Ванька вздохнул: "Эх, люди!"

Московский знаменитый вор исподлобья обвел взглядом и другие ценности храма. Сердце замирало. Забыл обо всем на свете человек. Только взглянув на Рувима, смиренно стоявшего рядом с ним, на цыгана Сыча и Турустана, усердно отбивавших лбом поклоны, он пришел в себя. Да, это тебе не Москва! Не родной дом! Инок, который был у них провожатым, стоял тут же и многозначительно кивал в сторону высокого бородатого мужчины, одетого в темно-синий кафтан и подпоясанного желтым кушаком. В наружности его проглядывала явная самоуверенность. Широкоплечий, степенный, похожий на былинного богатыря, он молился усердно, неторопливо, вдумчиво, косясь изредка на Ваньку с товарищами.

Теперь понятно, почему инок кивает головой в сторону этого человека, - стало быть, он самый и есть - атаман Заря! Вот бы уж никогда не подумал Ванька Каин, что сей почтенный мужчина с честным, умным лицом предводитель разбойников! Толкнул Рувима, покосился на Михаила Зарю. Рувим тоже понял, толкнул Турустана. Аминь! Больше ни взгляда, ни движения! Ванька с богомольным видом стал на колени и давай отбивать поклоны. Рувим, не мешкая, последовал его примеру. Монастырских сыщиков берегись! За плохое богомолье государыня повелела взыскивать наистрожайше. Всем известно - с богомольем нынче не шутят. Царица не только сама денно и нощно молится о своих прегрешениях, но и всю Россиюшку заставила за нее молиться.

Ванька стукался лбом о пол, а сам думал: "Охлади, господи, душу мою ненасытную - помоги стяжать крест твой господень, на престоле лежащий и золотом, яко солнце, сияющий! Накажи монахов, род гнусный и лицемерный. Недостойны они твоей милости! Боже! Вознагради мое смирение - могу ли я дерзать мыслию сопричисленным быть к лику святых, погрязая во гресех, ересях и заблуждениях, а оные иноки, творя беззакония и непотребства, дерзают карабкаться на небо, имея якобы к тому упование сесть в одном ряду с Николаем Угодником и другими вельможами. И прошу еще я, униженный, смиренный раб твой, отдай оный серебряный с золотом крест мне, а не кому другому! Зачем он макарьевским инокам, во лжи и невежестве утопающим?!"

Каин ощутил на плече чью-то сильную руку. Вздрогнул. Оглянулся. Атаман Заря. Улыбается.

- Идем! - шепнул он и с достоинством пошел вон из церкви.

За ним потянулись Каин, Сыч, Рувим и Турустан. Михаил Заря осторожно шагал среди распластавшихся на полу богомольцев.

- Быстро ты спроворил! - сказал он, разглядывая Каина, когда вышли на волю.

- Не верю я ему! - кивнул на Ваньку шедший рядом с Сычом Рувим.

- Молодой, а глаз у тебя острый... Известно: вор не брат, потаскуха не сестра.

Турустан поддакнул:

- Глазищи-то какие плутовские!.. Ой, братцы! Напрасно мы с ним связались!

И всем троим стало легче. Каждый до того тайно следил за Ванькой, но высказать своих дум не решался. А теперь все трое, оказывается, думали одно и то же.

- Тише, отроки! - одернул товарищей Сыч. - Вида не кажите до времени. Что будет!

Ванька громко смеялся и хлопал Михаила Зарю по плечу, как давнего приятеля. Атаман был серьезен. На ярмарочной площади, пустынной и безлюдной по случаю кануна праздника, из-за одного ларя высунулся чернец.

Цыган показал ему нож. Чернец исчез.

- Кто такой? - спросил Рувим.

- Шпион, - спокойно ответил Сыч. - Они теперь под каждым ларем.

- Чего ради?

- Эх, чудак! За атаманскую голову воеводы тридцать рублев дают! А ты говоришь!

- Чего же ради они его не схватят? Не видят нешто они, что нас немного?!

Цыган весело рассмеялся:

- Дитятко ты неразумное! Наших полна церковь! Остались богу молиться они для вида. Да и чернец-то, что дорогу нам казал, не кто иной, как наш, да и нищие, что на паперти сидят - тоже наши, да и монахи, говорю, многие в заговоре с нами. Атаману только свистнуть - и вся ватага слетится. Вот и не трогают! Поневоле.

Рувим покраснел. Возрадовалось его сердце. Он с уважением и трепетом смотрел теперь вслед идущему впереди атаману.

- Видать - советоваться будем. Тяните атамана на тот берег... Рыхловского зорить, - науськивал товарищей Сыч. - Самый главный лишай он на белом свете. Господи, что же это за сукин сын такой уродился?! Не умру я, детушки, спокойно, пока не отомщу за Степаниду! Зарежу я Фильку, я печенки его по сучкам развешаю - клюйте, галки, вороны, сороки! Долбите его!